Крест поэта
Шрифт:
Рвутся мины. Звук знакомый
Отзывается в спине.
Это значит — Теркин дома,
Теркин снова на войне.
А старик как будто ухом
По привычке не ведет.
— Перелет! Лежи, старуха.
–
Или скажет:
— Недолет...
Слезами, горем, эхом войны отзывался каждый уголок, каждый край, и на Урале война шелестела в жестких угрюмых метелях, ухала в летних стальных громах, рыдая, вздыхала в осенних зябких ливнях.
Лишь дедов у нас в деревне не видать. Тех, дореволюционных, дедов перестреляли в окопах, порубили
Избы за пять военных лет сгорбатились, надломились, по хребту, и перековеркали порядок, из строя как бы вывалились, ослепшие от недокормия и беззащитности. Первая — с немцами война. Вторая — гражданская война. Третья — с Японией война. Четвертая — с Финляндией война. Пятая — опять с Германией война. А Прибалтика? А Польша? А Китай?
И все — за пролетарское дело, за советскую власть, за марксизм-ленинизм. За ленинизм-сталинизм. И хотя Сталин свежее, подтянутее, не лысый, но и он патриарх-Сократ: думает, решает за нас, за маму мою, обмороженную в колхозных коровниках, за солдат, бросающихся на вражеские танки, за мир, уважающий Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, крестьян и рабочий класс.
Пошатываясь, кушать нечего, Софья Александровна утверждает:
Сталин наша слава боевая,
Сталин наша юность и полет.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет.
Интересно жить. Петьку, пятиклассника, председатель колхоза поймал за воровство: Петька вытаскивал яичко из гнезда. Кур в колхозе много, ну и взял Петька одно яичко, ведь совсем не ел, а семья у Петьки — десять человек, и отец погиб под Будапештом, Венгрию освобождал...
Так вот, кур много, а председатель один. Поймал он Петьку за вихор и давай ботинками пинать, коваными^ американскими, утюгами-ботинками. Испинал — ботинкам хоть бы что, а Петька сплевывал кровь и кашлял в крапиве. Кашлял, кашлял, заболел — скончался. Приду я на могилку, погрущу и уйду. А председатель на меня косится. А ботинки, американские — живые. И Ленин — жив. И Сталин хорошо себя чувствует — погоны императорские сверкают.
Грузин приехал в деревню. На Сталина похожий, но гораздо моложе. Галифе синие. Китель зеленый, как у Иосифа Виссарионовича. Кобура на ремне. А в кобуре пистолет. Пощелкал, пощелкал на счетах, накинул на нашу буренку, на рога ей, бечевку и повел ее в районный центр — за налог. Денег нет. Мяса нет. Шерсти нет. Масла нет. Картошки нет. Семечек нет. Желудей нет. Черемухи нет. Конопли нет. А все — сдавай. Да без опозданий сдавай.
Буренка сердито идет, но не упирается. А грузин, похожий на молодого Иосифа Виссарионовича, — впереди. Трусцой и шагом, трусцой и шагом. Грузин оглядывается на буренку. Буренка на мать. Мать — на нас. А нас — восемь, да отец, на костылях, да дед с бабкой, и все — за буренкой, все — за грузином. Улица — длинная, соседи выбегают, машут буренке и нам:
— Корову арестовали!
— Корову арестовали!
А грузин, нормальный, без упреков и гадостей, как бабахнет из пистолета над буренкой, как бабахнет! Буренка замотала рогами, застучала копытами и на грузина. Грузин — на забор. И мы с ним — на забор. Он стреляет вверх, а мы вниз валимся.
К вечеру у сарая грузин пригрозил буренке конституцией, попил у нас парного молочка и отбыл, похлопав
отца по плечу, держащегося у калитки на костылях: — Карашё воиваль! Карашё воиваль!А на занятиях Софья Александровна не смогла мне в глаза посмотреть, отводила и отводила. А когда я сам пытался заглянуть ей в глаза, она, как буренка, медленно прикрывала веки и медленно отворачивалась. Но по-прежнему заставляла нас зубрить:
Два сокола ясных Вели разговоры.
Первый сокол Ленин,
Второй сокол Сталин.
А кругом летали
Соколята стаей.
Засыпал я среди теплых братьев и сестер. Постель на полу — дерюга, кошма, тулуп. Замечательно. Притих — задышал, ровно и крепко. И во сне начиналось настоящее кино: дуб, огромный, могучий, ветвистый, а на дубу — Ленин и Сталин. Ленин — без пальто и кепки. Без шарфа, галстука и трибуны. Красный — и крылья по бокам красные. А Сталин — бех кителя, без медалей и орденов. Красный — и крылья по бокам красные. И желуди, желуди под дубом!.. Горстями греби.
Дуб шумит и качается на октябрьском ветру, шумит и плещет листьями, а Ленин и Сталин, два сокола багряных, взлетают в грозу и кричат, взлетают в кромешное пламя и ультимативно кричат:
— Революция свершилась!
— Революция свершилась!
А соколята, оранжевые, белые, желтые, розовые, голубые, черные, серые, сизые, рассыпаясь, поднимаются за ними и клюются между землею и небом, между собою клюются и повторяют: “Революция свершилась!”
Как мы на уроке, зубрят!..
* * *
В мартен я попал без Сталина. А Слава Богданов — на коксохим без Сталина. Я — с Ивашлы. А Слава — с Васильевки. Сталин к тому времени в мавзолее лежал. Рядом с Лениным. Вдвоем лежали. И над дверьми Мавзолея объявлялось: “Ленин — Сталин”. Решение правительства напечатали — соорудить пантеон, куда класть отменно выдающихся деятелей КПСС и государства, значит — народа.
Народ поддержал решение соратников Сталина — соорудить пантеон, собрался сооружать, но решение кто-то притормозил. Жаль. И Сталина вынесли. Зачем? Лежали бы сейчас — Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, а там — другие отменно выдающиеся: захотел — вытер обувь и в пантеон, ликуй...
В мартен я попал без Иосифа Виссарионовича. Ставили нас, сбежавших из растерзанных деревень юнцов, на весы, медсестры ставили:
— Пятьдесят три!
— Шестьдесят семь!
— Шестьдесят восемь!
Это — килограммов, уточняли... Вес подходящий — в мартен. Щуплый — в сантехники. И шустрил возле весов бойкий администратор. Лысый, в жилете — ладошки в карманы. Галстук — в крапинку. Плотный. Курить не разрешает. Торопит. Ленин и Ленин. Даже картавит. Р-р-р-р! И — точка.
— Шестьдесят девять! — восклицала медсестра... А в жилете и с галстуком в крапинку, Абрам Ильич Боричко, директор ремесленного, как подхватит:
— Шестьдесят девять! В мартен его! — И по спине меня, по спине! А Славу за ухо: — В ремонтники!
Боричко — Боричко и есть. Добрый, с юмором, Абрам Ильич. Владимир Ильич, Иосиф Виссарионович, Абрам Ильич. Ленин, Сталин, Боричко — наши кумиры, наши воспитатели.
Софьи Александровны нет, Дарьи Ивановны нет, зато Рахиль Моисеевна у нас во Дворце культуры в литкружке преподает. Она еще лучше Софьи Александровны — не запинаясь шпарит:
Столетие страницы шевелит -