Крест поэта
Шрифт:
Конечно, Сергей Есенин — шовинист. И русский народ — шовинист. Только твердолобый народ-шовинист поставит в центре своей столицы памятники Марксу, Свердлову, Дзержинскому, Энгельсу, Димитрову, Воровскому, чуть в стороне — Тельману, Зорге, и чуть в стороне — Махатме Ганди, Индире Ганди, назовет именами зарубежных прогрессивных деятелей сотни городов и поселков, тысячи улиц, клубов, заводов, фабрик. Только народ-шовинист.
Только народ-шовинист не отметит в Москве памятником имя своего спасителя — Дмитрия Донского, только народ-шовинист будет медлить и с памятником бессмертному полководцу — маршалу Георгию Константиновичу Жукову.
А
Дутое, наглое пророчество Льва Давыдовича Троцкого закатилось, а созданная им теория и модель лагерей обернулась миллионами жертв культа личности. Безнаказанная самоуверенная тяга руководить, сочинять, исполнять за других, не за себя, а за чужой народ — падет и не принесет сеятелям лжи ни равновесия, ни покоя.
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси,
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Пусть злобствующий имитатор еще раз прочитает эти строки Сергея Есенина, действительно великого русского поэта, и, может, поймет: подражать русскому человеку, видимо, не сложно, но быть русским — сдвигать скалы!..
1987-1989
ВЕЧНЫЕ МИРАЖИ
Валентин СорокинПухленький, кудрявенький, в перехваченной пояском рубашке, он казался мне доброй, мягкой куклой, созданной специально для улыбки людям, особенно детям: дети удивляются ему, тянутся к нему и любят его, сдобного пончика. И Слава Богданов, друг мой, в детстве так же воспринимал Ильича-ребенка. Я — уралец. А Слава — тамбовчанин. Я — с Ивашлы. А Слава — с Васильевки.
Помню, в голодной и холодной школе, послевоенного образца, моя учительница, Софья Александровна, кивала в сторону стены, на которой пестрели наклеенные фотографии и рисунки: “Владимир Ильич Ленин!”
Вот он — еще безгрешный, амурчик, такой румяный. Вот он — уже с юной дерзкой мыслью. Вот он — собранный и гневный. А вот он — трибунный, с раскрытым ртом, парящей пятернею: “Великая Октябрьская социалистическая революция свершилась!”
Темное пальто. Полы реют. Шарф реет. Галстук реет. Кепка смята в пальцах. Толпа ревет, плачет, стонет, качается на фоне Спасской башни. Солдаты — со штыками. Матросы — в лентах пулеметных. И — соратники, соратники, соратники. Сталин, Калинин, Молотов, Ворошилов, Дзержинский, да кого только, каких только соратников и последователей нам не внедряли? Мне — в Ивашле. Славе — в Васильевке. И учительница у Славы Богданова другая: Дарья Ивановна.
Троцкого, Бухарина, Каменева, Зиновьева, Раковского, Томского, Рыкова, Луначарского я не застал — пали в оппозициях, но Якова Михайловича Свердлова пробовал уважать, слушая байки о нем, а подрос, глянул на музейную биографию — разочаровался: заслуг перед государством и перед партией у него много, а правды в его судьбе нет. То, четырнадцатилетним, демонстрацию организовывает, то, пятнадцатилетним,
подпольную большевистскую ячейку создает у нас, на Урале. Странно. А на Тамбовщине — Тухачевский озоровал.Явись к нам в цех, в институт, на поле, четырнадцатилетний малый, и пригласи нас бунтовать — смех. Неужели тогда рабочие и крестьяне романтичнее ребятишек были: позови играть в мяч — пожалуйста, позови баррикады взгромоздить — пожалуйста, позови гранаты в царя бросить — пожалуйста. Не верю. Никогда не соглашусь с этими выводами. И Лент — не Ленин, а что-то иное, тайное, грозное, яцерно пылающее пнутри человека и над ним... А соратники — ну, соратники, ну, а кому они интересны?
Софья Александровна указкой и легонько даже не поведет, а чуть, кивком, на Ильича. А Ильич, карандашный, красковый, точенолобый, лысый, мраморный, секретный, озабоченный не своею Грецией, маненькой державкой, а планетой:
Еще
по миру
пройдут мятежи -
Сквозь все межи
Коммуне
путь проложить.
Ленин -
жил.
Ленин -
жив.
Ленин -
будет жить.
Можно ли усомниться? Маяковский жрец: Ленин жил и будет жить. Софья Александровна нервно тыкала в стол кончиком указки. Худая — нет в деревне ни хлеба, ни картошки. Желудей осенью насобираем под дубами — и лепешки едим. А лепешки — чугунные. Грудь после саднит. Но в школе, на уроке, Ленин — жив...
Дома похуже: отец, израненный, на кровати мучается, на костыли подняться не в состоянии, мать опухла — щавеля не найти вблизи околицы, все повырвали, корней репейных пожарить не отыскать. А Ленин — жив.
Война в 1945-м окончилась, инвалиды сунулись в избы, а избы — ни хозяина, ни парня зрелого: полегли — от деревни и до Берлина, жуть зыркает по чуланам, сеням и поветям. Поздороваться не с кем, крестов на кладбище больше, чем живых людей в деревне. А Ленин — жив. Ленин — будет жить.
Я нежно думал: возмужаю и — к Ленину, как ходоки, так, мол, и так — деревня разрушена, мужики побиты, а налоги дерут с осиротелых дворов, как самураи или фрицы: “Яйко — дай, млеко — дай, шнапс — дай!” Но останавливался; Ленин — в Мавзолее. Спит. Надорвался от забот о крестьянах и рабочих, спит. Вождь отдыхает. Спасская башня Кремля гремит воротами. Куранты бьют. Гимн звучит. Страна трудится.
Страна трудится, и Сталин бодрствует. Усы. Трубка. Зеленый китель. На кителе некоторые ордена и медали. Строго зачесанный. Не лысый. Индивидуальный, значит, характер имеет, но, как Сократ, как Ленин, философствует. Пятилетний план бесплатно подарил Отчизне. По праздникам на Мавзолее стоит, а народ, благодарный и счастливый, мимо движется — с лозунгами, транспарантами и портретами: дескать, ты, товарищ Сталин, соратник Ильича, стой, а мы, пролетарии, пройдемся!.. Здорово.
И худая, бедно одетая Софья Александровна кивала, очень тоже осторожно кивала:
— Сталин наш вождь. Сталин верный соратник Владимира Ильича Ленина. Сталин гениальный полководец, корифей всех наук, отец всех племен и народов! — А Сталин сидел в рамке. Молчаливый. Сосредоточенный генералиссимус Джугашвили. Он молчал — и мы молчали. А учительница читала из Твардовского:
В поле вьюга-завируха,
В трех верстах гудит война,
На печи сидит старуха,
Дед-хозяин у окна.