Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Крест. Иван II Красный. Том 2
Шрифт:

— Уж и не знаю, как с тобой поступить-то. — Видно было, что молодого монашка распирает желание передать свежему человеку новости, для того и шёл к Гоитану. — Чума везде, отец! — выпалил наконец он, для страшности широко кругля глаза.

Гоитан застыл с куском у рта.

— Что значит везде?

— Везде. Везде казнь на людей от Бога. И в Орде, и в Бездежи, и в прочих градах, на татар, на жидов, на абязов, на фрязов и на черкасов, и на другие многие страны. Столь силён мор, что и мёртвых некому погребати.

— А у нас?

— Засеки и сторожа на всех

путях. Всех выпускают, обратно никого не впускают.

— Ну и нетрог их, — уже равнодушно, успокоенно сказал Гоитан, прожёвывая пирог с капустой.

— Дак в Орду князьям надо по делам, купцы также стремятся. Как бы не затащили. Наши-то бдят, а в других княжествах, может, в беспечности. Боюсь я. На уста, говорят, смага пламенная падает, и тело всё загорается, и в лице является огонь.

— Знаешь, чего я ещё хочу? — ожил Гоитан. — Мёду пластового. Попроси там, в монастыре-то. Чай, борти свои есть у них?

— Спрошу, — увял Восхищенный.

— А к нему мяты бы заварить! — мечтал иконник. — Свеженькой, у которой словно инеем по зелени бледно пущено. Эх!..

— Одичал ты совсем, — с неудовольствием сказал сведущий монах. — Ничто не ввергает тебя в смущение.

Гоитан засмеялся:

— Напитался я сильно, оттого благостен. Сытое чрево всё задавило. Сам же меня пирогами и задавил. Давно не едал я горяченького. Похлебать бы похлёбочки какой.

— Сварю, — пообещал Восхищенный. — Теперь я опять при тебе буду. Страшно мне средь мира.

— Настранствовался? В корчемницы-то захаживал, поди?

— Каки корчемницы при моём-то даре?

— А какой у тебя дар?

— Иль позабыл? — совсем обиделся Восхищенный. — Зрю иным невидимое.

— Спишь много. Чего не сбредишь при многоспании.

— Не грешен. Наоборот, во бдении прилежен. А ты всё смеёшься надо мной. Кичлив ты. Вот не стану сказывать боле.

— Ну, что ты какой вередливый, — примирительно сказал Гоитан. — Чуть что: не стану! Я ведь тоже не волк в лесу. И людие мне братья. Что там ещё на Москве деется?

Восхищенный разгладил ряску на коленях, потупился:

— Худая совсем стала, сквозь свет видать. Зима придёт, кто мне новую справит?

— Но ряса и есть «вретище» по греческому наименованию, ей как бы и положено быть ветхой.

— В Греции, брат, тепло, — возразил Восхищенный, — а у нас как полезет мороз во все дыры, так мысли и скукожатся, станут низкими. Отвлекает от возвышенного худоба телесная.

— Отца Стефана попроси.

— Придётся! — вздохнул монашек. — Да не смею. Ничейный я.

— Сирота! — шутейно поддакнул иконник.

— Стефан-то строг и высокоумен. У наместника Алексия и то легче попросить. Он душевней. Увижу и попрошу. Подай, мол, милостыньку. А на Москве, брат, дела пречудныя и престранныя. Константин Тверской заклевал, слышь, совсем потомков Александра Михайловича. Ни вдову его не пожалел, ни детей. Уделы зорит, под свою руку прибирает.

— Восхапить кому не любо! — отозвался Гоитан. — Власть, она человека совершенно переменяет. Узнать невозможно. Был один — стал другой, а прежнего не бывать.

— То-то, что не бывать.

Тверские-то к Семёну Ивановичу притекли, суда искать и управы. А он пока что вдругорядь женился.

— Вона как поворачивается! К врагам московским притекли защиты от родного дяди и деверя искать?

— Семён же Иванович, говорю, вдругорядь женился. Отмечай.

— Отмечаю.

— Приезжают сын убиенного Александра Михайловича князь Всеволод с матушкой-вдовою и привозят с собой зачем-то старшую дочь, Всеволодову сестру Марью.

— Куда ты клонишь? Не нам, монахам, сие обсуждать.

— Что сие?

— Девицу. Княжну.

— Ты уши имеешь?

— Имею.

— Так слушай. Про девицу сию вся Москва говорит ныне. Коса у Марии тверской туга и длинна, лентою перевита. Власы волнами златыми на свету переливаются. Взгляд же устойчивый, впрозелень, даже сказать, тяжёлый в упорности своей. Очёса велики и несморгливы. Лик очень нежный, подбородок тонкий, и персты тонки, неработны, на концах продолговаты и совсем истончаются. Уряжена изрядно, молчалива и непроста. Из-под венца на лбу кольца воздушные прозрачные волос как бы розовых. И вся глава вспушена, красы невозможной. Загадочна княжна и робость в человека вселяет.

— Как ты, однако, словесами живописуешь, — смущённо сказал Гоитан. — Соблазн вселяешь.

— Соблазн не в нас, брат, а в князе Семёне Ивановиче произошёл. Говорят, после приезда тверских, как ляжет он на ложе супружеское, Евпраксия ему мертвецом кажется.

— Блудны речи творишь. Замолчь! — В другое время Гоитан был бы гневен, да сытость его разморила.

— Да уж всё про то вызнали. И тайны никакой нету. На ордынском подворье шаман татарский живёт, говорит, что княгине Евпраксии в пищу мозг сорочий подмешали, чтобы испортить.

— Так, может, не Марья тверская, а сорока виновата? — попытался Гоитан свести всё в шутку.

— Отец же её Александр Михайлович перед поездкой к Узбеку всё-таки мечтал живу остаться и вотчинами своими не распорядился. Константин же для виду только отговаривал его от поездки.

— Да кто знает про то?

— Молва знает. Она знает всё. И что для виду, известно тоже. Потом больным прикинулся, чтобы не провожать брата, занемог вроде, стыд его ел. А теперь перестал. Сам на тот свет глядит, а родню жмёт: я, мол, старший в роду тверских, и всё, мол, теперя мне одному принадлежит.

— Вот как одно зло другое за ручку водит. Сам лишенник, а родню жмёт.

— Хочет вторым Калитой стать. Во благо, мол, Тверской земле. А на самом деле из зависти.

— Нам ли судить, брат! Будем же бегать мирских похотей, чтобы не сделаться рабами греха. Избегай бесполезных речей, чтоб не впасть в срамные помыслы. Смотри не солги, потому что Господь покарает глаголющих лжу.

— Да мне кологрив княжой говорил, который при коне у Семёна Ивановича ходит на больших выездах. Он-то уж знает доподлинно. И ещё ручешник один. Они холстами тонкими занимаются, баба его по дворам боярским носит их и всего наслушамшись. И тиун один, управитель, то же самое сказывал, а уж он-то верно знает.

Поделиться с друзьями: