Крестоносец

— Получается, вы занимаетесь тем же, чем и ведьмы?

— Хм, отчасти верно, но если ведьмы свои знания применяют людям во вред, то мои знания приносят пользу. И то ведьма ведьме рознь, не все из них знаются с Нечистым, многие, как и я, занимаются травоведением. Лекари есть только в городах, из деревни к ним не находишься, зато практически в каждой деревне имеются знахари, к которым обращаются за медицинской помощью. Вот и меня можно назвать таким же знахарем.

— Откуда же у вас эти знания?

В вопросе духовника прозвучало подспудное ликование, словно он поймал меня на какой-нибудь несостыковке. Но у меня была, как мне казалось, железная отмазка.

— А эти знания я получаю оттуда, — ответил я, смиренно возведя очи горе.

— От САМОГО? — последовав своим взглядом за моим, спросил монах.

— Почти. От Святого Януария. Его отсечённая голова по совету нашего клермонского епископа Эмерика изображена на моём щите, в чём вы можете убедиться, сняв с него чехол.

— Святой Януарий, — задумчиво повторил монах, снова почему-то оборачиваясь к окну. — Каким же образом он передаёт вам эти знания?

— Является он мне ночами, когда я сплю. Не каждую ночь, но случается. А поутру, проснувшись, его слова оказываются высеченными в моей памяти, как были высечены письмена на скрижалях, что были даны Господом Моисею на горе Синай. И каждый раз это что-то новое. Я понимаю, что вам почему-то не хочется встречаться с Его Преподобием аббатом Клермонским, но он мог бы вам рассказать, сколько полезных идей я предложил за время пребывания в его монастыре.

— А вот это что?!

Монах схватил медальон и тут же бросил его обратно на стол, словно обжёгшись. Я даже испугался, что от удара крышечка откроется и станет видно содержимое тайника. Даже не зная, что за порошок внутри, можно предположить, что это отрава.

— Этот медальон в Клермоне подарила мне одна девушка. На память.

— И как же звать эту девицу?

— А вам-то что за дело?

Не собирался я выдавать даже и немецким попам свою тайную возлюбленную, к которой рвалось моё сердце.

— И чем вам так не угодил этот медальон? — продолжил я атаку.

— А тем, — прошипел духовник, — что на нём знак Сатаны.

Блин, это он про букву «S», что ли? Ну да, можно интерпретировать и как Satan, почти на всех европейских языках имя Нечистого звучит одинаково.

— Чушь, выточенный руками этой девушки символ означает первую букву моего имени, а не то, о чём вы подумали.

— Ловко, ловко изворачиваетесь, — пробормотал монах, — не иначе как сам Диавол нашёптывает вам, что говорить.

Я не стал оправдываться, мне эта игра уже начинала надоедать. Повисла тишина, я стоял и слышал, как с улицы доносится визгливый женский голос, а ему так же на повышенных тонах отвечал мужской. Из-за чего ругались — непонятно, общение происходило на немецком. И тут на подоконник сел голубь. Сизокрылый, как принято говорить. Сел, склонил свою глупую головку на бок и, помигивая, уставился на происходящее в комнате. А мне вдруг стало так тоскливо, так захотелось стать этим голубем, чтобы, взмахнув крылами, полететь куда-нибудь далеко… Да хоть в те же сарацинские земли, а лучше на Русь, посмотреть, как там народ поживает. Я ведь уже упоминал, что по мужской линии мои предки из Франции, однако по женской… Вот кабы знать имя моей прапрапрабабушки, а то ведь теряется нить во глубине веков. А можно было бы полететь в Клермон, чтобы посмотреть на Беатрис.

Ландфогт кашлянул, и монах, который тоже словно бы впал в кратковременный ступор, дёрнул головой.

— Всё слова, — прошелестел его голос, — всё не более, чем слова. Пусть приведут пострадавшего.

Писарь резво вскочил и кинулся к двери. Стоявшему по ту сторону надзирателю он передал приказ монаха, послышался удаляющийся топот ног. Эх, жаль, руки связаны, а то можно было бы выскочить за дверь и дать дёру. Даже если там ещё один надзиратель, то, воспользовавшись эффектом неожиданности, опрокинуть его, или даже вырубить хорошим ударом. И тут же мысль — а Роланд? Они ведь на нём смогли бы ещё как отыграться.

Или можно было бы предпринять попытку просто схватить со стола свой нож, приставить его к жирной шее дознавателя или к тощей монашеской, взяв таким образом кого-то из них в заложники. Лучше даже церковника, такое чувство, что он в этой компании главный. С другой стороны, случись не дай бог что с заложником — церковь меня предаст анафеме и объявит за мою голову такую награду, что придётся опасаться каждого встречного. Даже в Святой земле, куда наверняка дойдёт информация о недостойном поведении Симона де Лонэ. А за гражданского могут не так сильно осерчать, хотя на пару дней пути от Саарбрюккена во все стороны за этого судейского или кто он там тоже будут землю носом рыть.

Но что толку мечтать, если узел на запястьях крепок, видно, что работали профессионалы. А тут и надзиратель вернулся, уже в сопровождении Вагнера. Тот старался держаться бодрячком, но при виде столь представительного собрания заметно стушевался. Его настороженный взгляд метался от меня к толстяку, чуть дольше задержавшись на монахе. При этом на поясе ублюдка висел меч, то есть ему доверяли что, впрочем, неудивительно.

В следующие четверть часа очной ставки Вагнеру пришлось отвечать на вопросы дознавателя и монаха. И вот когда последний спросил, не замечал ли он за мной чего-то, что могло бы меня отнести к племени чернокнижников, этот подонок сказал:

— А как же, досточтимый Енох, замечал, и не раз. Он осенял себя крестным знамением наоборот — снизу вверх и справа налево. А ещё, — понизил голос Вольфганг, — перед сном, когда мы с дядей молитву читали, он шептал себе под нос слова на каком-то тарабарском языке, словно бы общаясь с кем-то невидимым. И когда шептал — лично у меня мурашки по спине бежали, и я прямо-таки явственно чувствовал запах серы.

Он посмотрел на меня и перекрестился. Вот же сукин сын! Да ему только страшные сказки писать, братья Гримм в одном лице. Какой талант пропадает в немецкой глуши. Только я бы этому таланту с удовольствием ноги повыдёргивал и… Пока не придумал, что бы я дальше сделал, тем более мои мечты на данный момент всё равно неосуществимы.

Толстяк молчал, барабаня пальцами по столешнице, а монах, которого только что назвали каким-то библейским Именем, как ни в чём ни бывало молвил:

— Думаю, мы получили достаточно пищи для размышлений. Шевалье Симон де Лонэ (если, конечно, вы действительно тот, за кого себя выдаёте), готовы ли вы раскаяться и признать свою вину, отрекшись от Искусителя?

— Что?! Вы поверили словам этого подонка?! — возопил я, метнув полный ярости взгляд на отпрянувшего к двери Вагнера. — Ваш крысёныш Вольфганг кричал, что я убил его дядюшку-разбойника «ударом в сердце», хотя умер он от кинжала, прилетевшего этому Шульцу в то место которым тот размножался. Если, конечно, не врал про старшего сына управляющего имением. Что это за свидетель?

Писарь перестал скрипеть пером, вкинул голову и с опаской поглядел на дознавателя. Тот же побагровел лицом и шеей, ноздри его раздулись, и пальцы сжались в увесистый кулак. Однако сказать он ничего не успел, его опередил монах.

— Симон де Лонэ, я бы на вашем месте не упорствовал. Признание облегчит вашу дальнейшую участь.

— Да? — язвительно усмехнулся я. — И насколько же облегчит?

— Сожжение на костре мы заменим повешением. Конечно, вы, как рыцарь должны мечтать о смерти в бою или как минимум на плахе, но слишком уж тяжела совокупность ваших грехов. Однако, повторяю, если отречётесь от Отца лжи и примете веру Господа нашего Иисуса Христа, то ваша смерть будет менее мучительной.