Крестьянское восстание

– Победа, – кричит Алапч. – Прорыв!

Широким потоком вливается войско через окопы в местечко, колет, рубит и развертывается.

– Назад, молодцы! – заорал начальник. – Теперь мы будем наступать на ущелье.

Сомкнутыми рядами, как буря, войска ринулись вперед, и отряды крестьян рассеялись, как осенние листья. Кое-где они еще защищались храбро, но копья воинов Зринского быстро справлялись с этими горсточками. Стубичане еще держались, окруженные целой горой трупов. Дважды наступала на них пехота под командой Алапича и дважды была отбита с тяжелыми потерями. Пошли в третий раз. С горящими глазами Могаич воскликнул:

– Братья, не сдаваться! – и заколол офицера; но тот, падая, успел выстрелить из пистолета и попал храбрецу в грудь. Могаич закачался и упал. В ярости стубичане отбили и четвертую атаку. Губец поднял бледного, раненого парня, взвалил его на коня и крикнул другу Пасанцу:

– Держись, брат! Я сейчас вернусь. Надо только укрыть раненого.

Он быстро поскакал к маленькой церкви, слез и внес туда Джюро. Яны не было. Губец уложил парня на землю, расстегнул рубаху. Из богатырской груди струилась кровь. Губец стал на колени и склонился над Джюро. Тот открыл мутные глаза.

– Дядя, – прошептал он, – жжет, жжет!

– Погоди, сынок, – сказал, вздохнув, вождь, у которого блеснули слезы, – дай-ка я перевяжу тебе рану.

– Оставь, пусть льется кровь, тут ничем не поможешь, – улыбнулся Джюро, – пусть льется… за свободу наших внуков. А где же Яна, моя Яна? – И раненый поднял голову.

– Не знаю, не знаю, сынок, – сказал Матия, оглядываясь, – здесь ее нет.

– Поцелуй ее за меня! Береги ее! Умоляю тебя! Плохо наше дело. Эх, Лепоич, Лепоич! Но, слышишь, там внизу еще стреляют, наши еще бьются.

– Еще… – И Губец нагнулся к парню. – Это последнее дыхание нашей свободы, последнее! О господи!

– Почему, дядя, почему… дядя… жжет… – И Джюро вздрогнул, пожал Губцу руку, повел глазами и вытянулся мертвый.

Склонившись над павшим героем, Губец закрыл лицо руками и горько заплакал.

Крики и шум все приближались. Стубичане отступали по горе, отбиваясь и отстреливаясь, но со всех сторон солдаты массами наседали на холм. Крестьяне уже были за оградой кладбища, продолжая отчаянно защищаться. Па-санац при отступлении был ранен и взят в плен. Нет командира, не осталось ни крошки пороха и свинца, две трети людей уже погибло. Ускоки набрасываются, как голодные волки, в руках у них сверкают мечи. На кладбище скрестились топоры и ножи, на могилах идет бой, встретились грудь с грудью, голова с головой, сердце с сердцем, и на холмиках могил алеет кровь, словно цветут на снегу розы. Стубичане еще защищают вход в церковь. Они стоят кругом и, размахивая топорами, косят головы ускокам.

– Трусы, – закричал подскакавший Алапич, – ударьте, бейте их!

– Остановитесь! – раздался голос из церкви, и на пороге появился Губец. В обеих руках он держал по пистолету.

И крестьяне и солдаты опустили оружье.

– Ты начальник? – спросил Губец Алапича, с удивлением смотревшего на это неожиданное появление.

– Я.

– Слушай! Дай этим людям из Стубицы жизнь и свободу, чтоб они не погибали зря, потому что у них есть жены и дети, а в благодарность я тебе скажу, где скрывается Матия Губец, зачинщик и главарь восстания.

– Ты мне выдашь мужичьего короля? – воскликнул радостно Гашо. – Быть по-твоему: как только ты мне передашь Губца, я им дам жизнь и свободу.

– Поклянись кровью спасителя!

– Клянусь кровью спасителя, – сказал Алапич, подняв кверху три пальца.

– Вот я, бери меня, – сказал спокойно вождь, кидая оружье, – я и есть Губец!

– Ты? – воскликнул наместник бана, бледнея.

– Да, я зачинщик восстания, вождь крестьянского войска и защитник свободы.

– А знаешь ли ты, что тебя ожидает? – спросил его Алапич.

– Знаю, – ответил Губец, – идем, веди меня куда хочешь.

– Уведите его в замок Стубицу, а этих крестьян оберегайте от всяких обид.

– Прощайте, братья! – обратился Губец к оставшимся последним храбрецам своих отрядов, которые со слезами на глазах стояли вокруг него на коленях. – Встаньте, на колени становятся лишь перед богом. Мы проиграли. Такова воля божья. Я погибну, но вы живите, возвращайтесь домой, к своим, чтоб не прекратился наш род. Не падайте духом. Бог даст, и настанет день святой свободы. Благословляю вас, и вы простите меня. Об одном прошу: я оставляю Яну, несчастную сироту, на вашем попечении. Будете заботиться о ней?

– Будем! Будем! – ответили крестьяне, опустив заплаканные лица и целуя руки своего вождя.

– Прощайте, братья! Прощай, свобода! Прощай, моя родная колыбель! – воскликнул Губец, отрываясь от крестьян. – Господии начальник, я готов, веди меня!

Вершины гор над стубицкой долиной озарены лупой, куда не глянешь – снег искрится алмазами, а по всей долине на снегу цветут кровавые цветы смерти. Шесть часов бились здесь свобода и сила, шесть часов сиял здесь первый луч сознания хорватского народа и – померк. Свобода хорватов попрана хорватами же. Длинными рядами, словно скошенные одним взмахом косы, лежат бледные мертвые герои – те же лица, те же черты, та же колыбель, разные одежды, но одно проклятие. В голубом сиянии ночи алеет пламя горящих сел, где ускоки грабят добычу, откуда слышатся отчаянные вопли женщин, а вдоль дорог деревья среди зимы принесли страшные плоды: на каждой ветке висит закоченелый труп крестьянина, повешенного ускоками. В замке Стубица царит веселье. Господин Алапич чествует офицеров. С потемневшим лицом сидит горбун среди пьяной компании, наполняет чаши, поет песни и с криками и восклицаниями славит вином гибель крестьянской свободы. Господип Алапич угощает своих офицеров красным вином, вкусным жареным мясом, белым хлебом и крестьянскими девушками, которых ускоки силой приволокли в замок. Льется вино, глаза горят, раздаются песни, а поруганная невинность в отчаянии взывает к богу сквозь освещенные окна замка Стубица. На кладбище спят мертвые герои, но одна душа не спит: на пороге маленькой церкви сидит бледная Яна, на коленях ее лежит тело несуженого жениха. И девушка целует, обнимает его, гладит ему волосы и сквозь слезы шепчет ему на ухо:

– Мой! Мой! Мой!

Одно лишь окно в замке темно. Две крепкие руки в оковах ухватились за толстые железные решетки, и бледное лицо глядит на безмолвное, мертвое поле. Губец! Он слышит песни и смех господ, он слышит стоны и плач крестьян. На глазах его появляются слезы, и, подняв глаза к небу, он шепчет в ночную темноту:

– О счастливые, золотые звезды! Тысячи лет глядите вы на мир и будете сиять над ним еще тысячи лет. О, как вы счастливы, звезды, потому что мое разбитое сердце подсказывает мне, что настанет день, когда вы будете озарять свободный, счастливый хорватский народ.

36

В то время как хорватские дворяне собирали силы для подавления крестьянского восстания, на штирийском берегу Савы одно село поднималось за другим. Движение взволновало и словенцев и разлилось мощным потоком. Крестьяне восстали в Бланце; в Райхенбурге у господ ничего не осталось, кроме голых стен замка; близ Севницы стояло войско Илии; Боштань в Краньской пылала; Андрия Хрибар принес в Ратечи петушиное перо, а кметы графа Ламберга под командой своего старосты взялись за оружие. Напрасно комендант крепости Янко Гведич умолял их остаться верными и защищать замок. Горожане и крестьяне двинулись к Зидани-Мосту и Лашко, прогнав назад поскакавшего было за ними Гведича. Шестого февраля пятьсот человек Илии добрались до штирийской Лока-на-Саве. Толпа ворвалась в дом священника Якова Келека в Слапе, взломала погреб и забрала вино. Все паромы были заняты отрядами крестьян. Народ стекался отовсюду, как муравьи, и присоединялся к хорватам. «Долой повинности, долой дорожные поборы, долой барщину и господ, мы сами господа!» – кричал повсюду словенский народ; и пугливо ежились наемники немецких баронов. Но сильнее всего восстание крестьян разгорелось по лесам штирийских круч на Саве. Козье, Пилштайн, Плапина, Пишец, Куншперк образовали одно грозное целое, от страха перед которым задрожала и крепость Целе. Твердый, как кремень, кузнец Павел Штерц поднял в горах священное знамя восстания, горы и долы Словении огласились тысячеголосым громовым кличем «Свобода!», и разъяренный народ кинулся на своих притеснителей. От искры, блеснувшей в маленькой кузнице в Плапине, запылал весь край. Гашпар Мартун и Йожа Скомин ведут народ от монастыря св. Георгия, Юре Зупан собрал отряды под замком Хербург, Крсто Пустак командует в Бизельском близ Савы, а в Пишеце поднимает кметов Филипп Вишерич. Всем осточертело рабство, и, словно горные потоки, народ стекался под знамя кузнеца с криками: «Настала старая правда! Хорваты идут! Идем все с братьями хорватами!» Затрепетали от удивления стройные ели, в страхе взвился со своей скалы орел, веселее заблестели кристаллическим блеском снеговые вершины; ибо казалось, что ураган сметет все каменные гнезда господ, взойдет заря, как некогда, когда Людевит Посавский стер с лица земли франков; казалось, это вернутся времена правления Само, – так широко разносился из темной зелени лесов над снежными волнами гор сказочно прекрасный клич: «Свобода!»

5 февраля 1573 года на монахов монастыря св. Георгия-на-горах напал великий ужас. Был полдень, они сидели за длинным столом в трапезной, наслаждаясь искря-щимся лютенбергским вином и житием святых отцов, которое читал им, сидя возле пылающей печки, один из братии. Внезапно вбежал бледный как полотно толстый привратник и в страхе едва мог пробормотать в свой двойной подбородок:

– Братья! Крестьяне из Планины идут на нас! Сохрани нас бог от дьявольской напасти!

Настоятель выронил из рук нож и, надев на седую голову черную шапочку, поплелся вниз, к монастырским воротам, за которыми слышался глухой ропот. Настоятель поглядел в окошечко. Перед монастырем теснилась толпа вооруженных крестьян во главе с сильным, смуглым детиной. Шапка с развевающимся петушиным пером была надета набекрень, на крепком теле кафтан из черного бархата, на груди красовался белый полотняный крест, сбоку сабля, за поясом пистолет, на плече внушающий страх железный молот. Рядом с ним неистово бил в барабан барабанщик в потрепанной форме ополченца и широкополой шляпе; над головами воинов виднелись топоры, косы, сабли и ружья. Детина встал на камень и закричал: