Крик совы перед концом сезона

– Курить охота, – прошептал Виктор.

– Нельзя, ты што!

– Да эт я так, – тихо засмеялся Савельев. Умолк. Потом шёпотом спросил:

– А чёй-т они из-за совы расстроились?

– Пашка боится. Говорит: беду принесёт. Стой! Помолчи.

Едва они затихли, как издалека донеслось негромкое бормотанье. Волков подтолкнул напарника: слышишь?

Луна начинала бледнеть, но светила всё ещё ясно. Сквозь ветки шалаша Владимир оглядел территорию, где предстояла битва за любовь. Это был пологий косогор, понижающийся, видимо, к сухому болоту: деревья в той стороне стояли редкие – больше торчало кустарника. А слева и справа к поляне-косогору приближался лес. Оттуда, с левой стороны, снова послышалось бормотанье.

«Начинается!» – с волнением подумал учитель. И только он это мысленно определил, как от тёмного леса к середине косогора с шумным хлопаньем крыльев подлетела большая птица. Едва опустившись, тетерев сразу забормотал. Потом пробежал несколько шагов, огляделся и завёл вторую часть своей песни.

Если первая напоминала грубое воркованье голубя и передать её буквами было нельзя, то вторая представляла из себя весьма различимые слоги, которые Волков не раз воспроизводил, рассказывая знакомым об этой волнующей охоте. «Чуфф-фы-ы», – выводил крупный старый косач, вызывая на поляну тетёрок, а заодно оповещая других крылатых мужиков о своём появлении на току.

И сигнал был принят. С разных сторон захлопали крылья. Один за другим на косогор-поляну устремились сначала матёрые тетерева, затем – молодые сменщики ветеранов любви. В рассветной ясности уже можно было различить некоторые детали их нарядов. Главный цвет в одежде – чёрный. Но он имел оттенки. На голове и шее – чернота со сталистым отливом. Возле хвоста – синие перья. Крылья пересекали белые полосы – словно перевязи у офицеров прежних эпох. Возле глаз – ярко красные полукружья, которые охотники называют бровями.

Увидев главного токовика, навстречу ему бросился такой же крупный тетерев. Те, что прилетели следом, тоже разбились на пары. Опустив крылья и распушив веером поднятые кверху хвосты, дуэлянты бросались друг на друга, подскакивали вверх, сшибались, затем расходились, вытягивали шеи параллельно земле, громко «чуфыкали» и снова неслись навстречу один другому.

Захваченные этой картиной охотники сначала даже забыли о ружьях. Опомнились, взглядами показали друг другу, кто какую птицу берёт, и синхронно выстрелили. Стая с шумом поднялась в разные стороны. На земле остались лежать три тетерева – у кого-то из двоих выстрел оказался наиболее удачным.

Солнце ещё не взошло. Тетерева могли вернуться на ток. Поэтому напарники решили не выходить из шалаша.

Однако через некоторое время полыхнули выстрелы в той стороне, куда ушли Валерка со Слепцовым. А спустя минут сорок показались они сами.

– Всё. Охоте конец, – с неудовольствием сказал Савельев и полез из шалаша. Подобрав добычу, компаньоны закурили. Край неба за высохшим болотом и редколесьем тронула алость. Словно там пролили сильно разбавленный вишнёвый сок, и он стал растекаться не сверху вниз, как по законам земного тяготения, а, наоборот, снизу вверх. Теплый дым от сигарет в безветренном холодном воздухе поднимался вяло и неуверенно маленькими облачками.

– Сколько я таких зорь встретил, а двух одинаковых не видел, – задумчиво проговорил Савельев.

– И что удивительно, – согласился учитель, – в одном и том же разные люди видят каждый своё. Вот она – человеческая неповторимость.

Подошли Валерка со Слепцовым. Тоже с добычей. Пока возвращались в деревню, Валерка раза два с восхищением вспоминал, как стрелял Павел.

– Влёт, ты представляешь? – оборачивался он к Волкову. – Из шалаша! Там развернуться негде, а он – влёт. Сквозь ветки. Нет, я б так не смог. Видать, тоже с тобой был в диверсантах?

– Хватит тебе, – сказал, наконец, Слепцов.

А учитель почему-то вспомнил зимний день, готового к прыжку кабана и опустившего ружьё экономиста.

* * *

В деревне они оказались первыми. Часа через полтора приехала команда Адольфа. «Тетеревятники» до этого времени только выпили из термоса чаю и теперь, голодные, подгоняли остальных.

В избе как-то незаметно появилась тихая, немолодая женщина с печальным лицом. Робко поздоровалась, стала накрывать на стол. Волков ещё вчера обратил внимание на порядок и прибранность в доме. С Валеркиным братом это не вязалось. Лохматый, давно не стриженный, с щетиной на узком длинном лице, которое перерезал большой рот, он, как уловил учитель из слов Валерки, вроде бы жил один. А тут, оказывается, была хозяйка. Учитель хотел пригласить её за стол, но решил, что пока не надо лезть со своим уставом в чужой монастырь.

– Севодня, ребяты, мы все отличились, – сказал Адольф, поднимая стопку. – Андрей, если б не увезти его, перебил ба всех селезней. Ну, тех, конешно, можно. Тех мужиков, в отличие от двуногих – большой перевес над бабами. Вот он, – показал егерь на Карабанова, – тоже молодец. А про вас – у меня выраженьев нету. Скоко косачей завалили! Поэтому – за нас с вами и за хрен с ними.

На этот раз продуктовое участие городских было скромней – сказывалось отсутствие Игоря Николаевича с его заказами. К тому же в заводской «кормушке» Слепцова – закрытом буфете для руководства, выбор тоже резко сократился. Тем не менее, для деревенских и эта скудость выглядела роскошью. Когда тихая женщина принесла на одной тарелке нарезанный финский сервелат, на другой – выложенную из банки и тоже порезанную датскую ветчину, а на столе уже стояли открытые шпроты и исландская селёдка в винном соусе, суетной Валерка не удержался:

– А говорят, в городе голодают.

– Всё в жизни относительно, Валера, – заметил Савельев. – Энгельс писал: когда мы с Марксом голодали, то брали корзину пива, свиной окорок и уезжали в лес.

– Вона как! Я бы согласился, – сказал Валерка.

– Дмитрий, пригласи хозяйку. Пусть посидит, – предложил Волков. – С мужем. С гостями.

– Не муж он ей, – снова встрял Валерка. – Беженка она. Из Молдавии.

– Чё ты прыгаешь, как блоха на зеркале? – не зло, но всё же с неудовольствием проговорил Дмитрий. – Валентина! Иди к нам! Гости зовут.

Женщина, робко улыбаясь, села возле подвинувшегося Дмитрия. Ей поставили стопку.

– Давайте выпьем за то, – сказал лохматый хозяин, – штоб Валентина прижилась у нас. Тут у ей сестра. Можно сказать: родина. А тем гадам – ни дна, ни покрышки.

Посидев немного, Валентина ушла из избы совсем. «Потом приду, уберу», – сказала Дмитрию.

После её ухода Нестеренко спросил хозяина:

– Давно она здесь?

– Полгода. Начала вон, вишь, улыбаться. Когда прибежала, каменная была. Про молдаванов и сейчас, как услышит, трясётся. У ей в Рыбнице – есть такой город в Приднестровье…

– Знаем, знаем, – сразу став внимательным, сказал Савельев.

– …там старшая дочка с мужем. А она – сама Валентина – жила с младшей где-й-то на молдавской стороне. В селе. Ну, там сёлы-то не такие, как у нас. Дома каменные… богатые. У ей, говорит, был всё жа плохонький. Муж умер, а без мужика как строиться? И девчонка ещё молода. Школу, последний класс кончала. Молдаваны вроде как давно стали притеснять. Вскоре после начала перестройки. К русским пристают. Гонят их. Дальше – больше. Говорить русские должны только по-молдавански. Писать – по-ихнему. Кто по-русски скажет – по морде. Бить стали.