Крик в ночи
Шрифт:
Швайковский сделал неопределенный жест рукой:
— Я не в восторге от «Битлз»… Могу помочь отредактировать. Конечно, это отнимет у меня определенное время, но ради зятя… я готов. Кстати, вступление Пеленгаса будет гарантией успеха книги. Что скажешь?
— Спасибо. Ты очень любезен.
— Так я возьму рукопись?
— Подожди. Не будем торопиться.
Писатель удивленно засмеялся:
— Как знаешь, как знаешь…
После длинной паузы Швайковский вернулся к теме разговора:
— Вижу, после «воскрешения из мертвых» ты на мели и хочу помочь. Ладно! Даю пару тысяч долларов
— Я подумаю.
— Черт с тобой — двадцать тысяч! Или тебе доставляет удовольствие со мной торговаться?!
— Никакого.
— Тогда соглашайся. Я и без того унизился до предела.
— Если предел твоего унижения равен двадцати тысячам баксов, стоит отнестись к этому серьезно.
— Вот и отнесись!
— Хорошо… — Филдин мягко взял из рук Швайковского рукопись. — Я все взвешу, приму решение и обязательно тебя извещу.
— Больше двадцати пяти — не рассчитывай. Но это будет цена покупки.
— Я так и понял. Кстати… тебя интересует судьба дочери?
— Какой дочери? А, Полины? Давно бы рассказал, как там она поживает, что поделывает. Мы с ней слишком разные, чтобы понимать друг друга. У меня своя жизнь, у нее — своя…
Швайковский продолжал говорить, но Филдин его не слушал: в памяти возник страшной силы взрыв и образ Полины, далекий-предалекий, с почти детской улыбкой, размытый бескрайней морской гладью…
Писатель ушел, не простившись, видимо, обиженный невниманием приятеля. Не без внутренней дрожи Филдин набрал номер Кати и, отчаявшись дождаться ответа, хотел, было опустить трубку.
— Алло? — услышал знакомый голос. — Говорите же!
— Катя… это Дмитрий.
— Дима?! — воскликнула она. — Видела кадры, как тебя убили на шоу Джо Вандефула. Боже…
— Это был обычный трюк. Я жив и здоров. В Москве такая жарища…
— Ты жив…Чем занимаешься? Что делаешь?
— Заканчиваю книгу. Покажу при встрече.
— Хорошо.
— Давай, прямо сейчас?
После некоторого замешательства Катя ответила:
— Лучше, ближе к вечеру. Хочешь, покатаемся по забытым местам? Когда за тобой заехать?
Он назвал время и станцию метро, соблюдая конспирацию. С некоторым удивлением в голосе она произнесла: «До встречи».
…Миновав городскую черту, они с молчаливого обоюдного согласия колесили по старому маршруту, ведущему в Журавлиху. Как изменился пригород! Филдин с трудом узнавал некогда знакомые места, испещренные бетонными дорогами, ведущими к шикарным коттеджам. Катя почему-то была малоразговорчива, даже немного скованна и сосредоточенна. Время притупляет остроту чувств, думал Филдин, это вполне естественно. Однако отчужденность когда-то любимой женщины вызывала в нем смутную тревогу.
— Останови, пожалуйста, — попросил Дмитрий, зная, что она сделает это и без его просьбы. — Кажется, приехали?
Удивительно, но именно здесь время словно замерло — поросшие бурьяном груды песка, почерневшая щебенка да наспех брошенный у дороги бордюрный камень. А ближе к лесу — огромный, лишенный признаков жизни, трехуровневый недостроенный кирпичный коттедж Савелия Новикова. Вокруг — ни души. Все,
что осталось от Журавлихи.— Ты очень изменился, — заметила Катя. — И постарел. Не сердишься?
— Напротив, — ответил он. — Радуюсь, что вижу прежнюю Катю.
— Одно время твое имя — кажется, Румберг — затмило все политические сводки. Ты сделался звездой финансовых афер русской мафии, стал популярнее президента. А Полина выступила блистательной женой видного бизнесмена, совсем позабыв друзей. Где она сейчас?
— Полина… погибла.
— Извини. Мне очень жаль… Не спрашиваю, что случилось с тобой потом, где твои недруги.
— Им сейчас не до меня, — в верхах очередная перетасовка.
Катя задумалась, затем спросила:
— Помнишь, недалеко отсюда убили отца Алексея? Расследование заглохло, истина осталась в дремучем лесу, погребенная временем.
— Помню, конечно. Удивительный был человек… Потом со мной произошло нечто, что происходит с самовлюбленным индюком: однажды такой индюк понимает, что тот суп, ради которого его выкармливали, будет иметь дурной привкус. И наступает прозрение Вопрос лишь в том, к чему оно побуждает..
— К чему же оно побудило… тебя?
— К пафосу. Хочется обличать, клеймить, говорить высокие слова, блистать отточенной фразой. Дескать, послушайте, теперь мне стало все понятно, я проник в суть бытия и знаю, как нужно жить правильно и что для этого следует делать! — В его голосе звучала грустная ирония. — Отец Алексей призывал заблудших к молитве, а лживых — к покаянию. За что поплатился жизнью, — мало кто видит свои заблуждения, и уж тем более никто не желает каяться во лжи. Трагедией священника стала идеализация им людей, ведь наше истинное нутро слишком далеко от совершенства.
— А ты? — спросила Катя. — Что будешь делать ты?
Он горько усмехнулся:
— Собственное видение жизни — тяжкая ноша мыслящего человека. С такой ношей трудно идти, постоянно спотыкаешься. Легче думать и делать, как думает стадо, вернее, как велит пастух. А еще легче не думать вовсе… Полагаю, как только встану на ноги, пойду в шоу-бизнес. Там неписаные законы, но… подсмотрев в замочную скважину, кто-то отыщет клубничку, кто-то постигнет тайну, а кто-то откроет для людей изнанку жизни, — такую, какой она есть на самом деле. Ты можешь быть кем угодно — священником, политиком, шоуменом, — важно, что ты дашь людям. И если хоть один из твоих прихожан или зрителей начнет думать самостоятельно — это и станет пусть маленькой, но победой. Твоей победой над могучим и всесильным его величеством Невежеством. Над бесконечной ночью человечества… Как тебе моя проникновенная речь?
— Впечатляет, — печально улыбнулась Катя и добавила: — Если б тебя слышал отец Алексей…
Помолчали.
— Катюша… Давай начнем сначала? Я буду любить твоего сынишку, как своего собственного. Скажи его имя?
Пропустив вопрос, она устало произнесла:
— Новиков поведал…
— Савелий больше не встанет между нами. Мы вылечим нашего сына, сам займусь этим.
— Нашего? Спасибо, Дима. Я тронута. Он еще маленький, только недуг тяжелый — эпилепсия. Сейчас находится в частной клинике во Франции, каждую субботу летаю в Париж, трачу уйму денег…