Кристальный пик

Тесея ахнула и, поставив наши тыквенные огни на пенек, бросилась к расступившимся деревьям, преклонившим перед нами ветви. В них, извиваясь, висело трое пленников, связанных по рукам и ногам — Мелихор, Кочевник и Солярис. Первая раскачивалась полулежа, как на качелях, второй болтался верх-тормашками, а последний, Сол, напоминал куколку бабочки, подвешенный вертикально и увитый прутьями до самого подбородка. Когда древесные петли разжались, все трое рухнули на землю кучей и принялись отплевываться от фиолетовых листьев, которыми Дагаз позатыкала им рты.

— Тьфу! Тьфу! Ну все, бабка, — выдавил Кочевник сквозь кашель, согнувшись над корнями одного из деревьев после того, как его вытошнило. — Отец учил меня на старых топор не поднимать, но если из-за тебя я потеряю благодать Медвежьего Стража, потому что цветов нажрался, считай, ты покойница!

— А мне понравилось, — улыбнулась Мелихор, сидя на траве с ветками, застрявшими в пепельных косах, точно оленьи рога. — Напоминает, как в детстве мама нас всех в окаменевших скорлупках по городу носила. Солярис, ты помнишь? Тебя, самого младшего, мы с Сильтаном тоже по очереди таскали…

— Умолкни, — буркнул тот, стряхивая с помятой одежды листву.

На сколько бы судьба ни разлучала нас с Солом, — на пятнадцать минут, час, день или неделю, — каждый раз при виде него я чувствовала себя так, будто вернулась домой из долгого путешествия. Вот и сейчас первым делом хотелось коснуться его, проверить, в порядке ли он, помочь выбрать из волос тот сор, про который он напрочь забыл, оторопев, когда увидел у меня в руках попискивающую птицу. Но…

— А теперь верни мне Хозяина! — взревела Дагаз и затоптала аметистовые цветы босыми ногами, точно капризное дитя, заставив нас всех отшатнуться от нее в сторону. — Я выполнила твои условия, Бродяжка!

— Еще не все, — сказала я и услышала разочарованный вздох Дагаз, с которым она взмахнула рукой, призывая посох самостоятельно подняться с травы и лечь в ее костлявые пальцы. Вот только он, как и сейд, был абсолютно бесполезен сейчас, покуда жизнь ворона по-прежнему находилась в моих руках. Прекрасно зная это, я демонстративно погладила птицу по сгорбленной спине между белых крыльев и решительно заявила: — Проведи нас к Кристальному пику, и верну я тебе твоего драгоценного Хозяина. А до той поры он побудет у меня. Ты же не против провести немного времени в светской компании, правда, птичка?

Птица не колыхнулась, будто решила, что если притворится мертвой, то я брошу ее и отстану. Только желтые глаза с маленькими зрачками вращались, внимательно следя за каждым моим движением. На ощупь тельце ворона напоминало камень, до того напряженным он был, пока я не погладила его еще раз и не прижала к себе, на этот раз полюбовно, в качестве обещания.

— Извини, — прошептала я ворону, когда мы выдвинулись во главе с покорившейся Дагаз вперед. — Так нужно. Я не причиню тебе вреда.

Солярис, зашагавший рядом, только хмыкнул: он знал, что мне просто не хватило бы духу придушить ворона, чем я столь уверенно угрожала Дагаз. Ведь пускай характер у него и был скверный, — судя по тому, что на моих ладонях алели полосы от когтей, — он не заслуживал смерти. А я уж точно была не той, кто мог бы принести ее кому-либо, кроме Красного тумана.

Хотя темнота Аметистового сада больше не лишала зрения, сейд Дагаз — или же ее умение находить с фиолетовой рощей общий язык, как его находила с Рубиновым лесом Хагалаз, — все еще освещал его недостаточно. Однако я все равно заметила, куда Сол смотрит — на шерстяную нить, обвитую вокруг птицы поводом.

— Как тебе удалось приручить ее? — спросил Солярис тихо, придерживая меня под локоть, чтобы я не оступилась в темноте. Очевидно, в плену у деревьев он прекрасно лицезрел все, что происходило со мной и Тесеей внизу.

— Не знаю, — ответила я. — Не думаю, что я к этому вообще причастна. Она как-то сама…

— Не она сама и не ты, а Разрушительный град, чтоб ее Дикий драл! — донеслись до нас с Солом проклятия Дагаз, и, подняв головы, мы увидели, с какой ненавистью в черных глазах она косится на мою нить через плечо. Собрав во рту слюну, она сплюнула ее нам под ноги с характерным звуком и ускорила шаг. Ей настолько не терпелось поскорее довести нас до цели, забрать свою птицу и распрощаться, что это были первые и последние слова, которые вечно зубоскалящая Дагаз произнесла с тех пор, как я ее «подчинила».

Так, в тишине, изредка нарушаемой лишь ворчанием Кочевника, несущего наши тыквенные огни, прихваченные на всякий случай, мы преодолели еще несколько лиг. А сад все не редел и не заканчивался… Тянулся и вдаль, и вширь, бесконечный, как жизнь богов. Мой любопытный взгляд то и дело падал на клумбы аметистовых цветов — их с каждым часом становилось вокруг все больше и больше. Они следовали за нами, поворачивались, провожая взглядами, от которых щекотало в затылке. Вскоре земля под нами начала вздыматься, образуя холм, и по мере того, как мы всходили на него, в саду начало светлеть. Только свет этот не был ни солнечным, ни звездным — холодным и голубым, как талый лед.

И вместе с этим светом, идущим откуда-то из-за деревьев, к нам пришел вой.

— Тесея!

Кочевник побросал тыквы и кинулся к сестре, схватившейся за голову и повалившейся на тропу ничком. Нить на моем мизинце снова зашевелилась, но не сжалась, как прежде, а наоборот, ослабла. В следующую же секунду, учуяв это, встрепенулся ворон, пытаясь ускользнуть. Смилостивившись, я разжала пальцы и выпустила его в распростертые объятия Дагаз, которая тут же отбежала от нас на безопасное расстояние и, оказавшись еще выше на склоне, загоготала.

— Говорила же, что она идет! — воскликнула та, но говорила она вовсе не с нами. — Только такая пройдоха и осмелилась бы тыквы ваши себе присвоить! Накажите ее, Бродяжку, накажите!

Ледяной свет потускнел, заслоненный фигурой воющей волчицы, вышедшей из чащи. А затем рядом с ней показалась женщина в волчьей маске из червонного золота.

8. Волчья стая в совином доме

«Сколько творцов, столько и богов». Эту пословицу слышал каждый житель Круга, хотя бы раз побывавший в неметоне, ведь расписывать те божественными портретами могли сразу два, а то и три живописца одновременно. Так, Волчья Госпожа, бывало, изображалась на одной стене девой, а на другой — старухой; седовласой и рыжей; в белоснежных шкурах и в доспехах. Иногда фигура у нее была худой и острой, как рыболовный крючок, а иногда она имела тело круглое, как луна, через которую, по поверьям, взирала на земную твердь. Лишь две вещи оставались неизменными, кочуя из картины в картину, из храма в храм — волки, окружавшие Госпожу, и золотая волчья маска. Ни один творец не смел покуситься ни на первое, ни на второе, ибо волки — дети ее, а маска — единственный лик, который смертные заслуживают видеть.

Сейчас же, воочию глядя на Волчью Госпожу, наблюдающую над нами с вершины пологого холма, я понимала, как далеки людские представления о ней от истины. Как бы эти творцы ни стремились воплотить божественность Госпожи в холст или камень, все, как один, были обречены на провал. Потому что Госпожа не была ни девой, ни старухой — она была женщиной зрелой, в том самом возрасте, когда детей уже не на руках нянчишь, а в супруги выдаешь. Она не была ни рыжей, ни седой, а скорее что-то между, когда мудрость оседает на корнях снегом, но к кончикам еще вьется дикий огонь. И ни шкуры, ни доспехи Госпожа не носила тоже — только добротный плащ из овечьей шерсти, выкрашенный минералами в цвет тех сумерек, что вились над верхушками фиалковых древ. Из-под него выглядывала одежда надежно сшитая, но тоже самого простого покроя, без всяких излишеств. Фибулы и ремни объединяли хангерок с юбкой и сыромятными штанами под ней, образуя костюм одновременно и женский и мужской. Такой же «половинчатой» была прическа Волчьей Госпожи — выбритые виски и длинные косы с осколками жемчуга в них — и даже ее голос. Тот легко разгонялся с хриплого шепота до воя такого же гулкого, каким завывала ее волчица.