Кризи

В этих делах Бетти разбирается гораздо лучше меня. Однако это не мешает мне по-прежнему считать, что женщины в деньгах ничего не понимают. «Во что же ты их вложила?» — «У меня есть магазинчик». Я вне себя от удивления. «Магазинчик? У тебя есть магазинчик?» — «Да. На авеню Монтень. Ты, наверное, видел его, в большом здании». — «А кто им управляет?» — «У меня там есть управляющий». — «Который, разумеется, тебя надувает». — «Вовсе нет, — отвечает она. — Почему ты так говоришь? Он меня вовсе не надувает. Я слежу за ним». Она извлекает из своего зеленого кляссера досье, отчеты. Насколько позволяет судить беглый просмотр, управляющий работает превосходно, во всяком случае, прибыль получается солидная. «Кризи, дорогая, почему ты раньше никогда мне об этом не рассказывала?» — «О чем?» — «О твоем магазинчике?» — «Разве это так интересно?» Тут она права, это мне не очень интересно. И все-таки странно, что она ничего не рассказывала мне об этом раньше. Почему именно сегодня ночью? К чему эта преамбула о налогах? Все эти вопросы я задаю себе сейчас. А в тот момент, когда посреди ночи мы сидели вдвоем на кровати и когда мое удивление прошло, мне было все это лишь смешно. Моя Кризи, моя икона, мой раскрашенный идол, моя райская птичка, моя малышка Кризи, моя фараонша, оказывается, моя фараонша, записана в Коммерческий реестр. «Моя Кризи…» Я взглядом показываю ей на ту занятную штучку, выдающую фамилии и телефонные номера, которую я ей подарил. «А знаешь, где я это купил? У тебя!» Это не вызывает у нее улыбки. Она привстала на коленях в кровати, очень серьезная, в больших очках, и отвечает мне: «Разумеется. У меня на этот товар исключительное право».

X

Мои дни с Кризи. Моя жизнь, ее жизнь. Вопреки всему, почти помимо моей собственной воли (и, может быть, просто потому, что во мне осталось что-то от провинциала, который никак не хочет умирать и всегда склонен проявлять осторожность) я продолжаю верить, что Кризи живет в каком-то своем мире, весьма далеком от моего мира, в мире циркачей и акробатов, в мире не то чтобы подозрительном, но уж во всяком случае причудливом, изобилующем всякого рода уловками и трюками. Я не прав. У нее есть агент, нечто вроде мушкетера с коротко подстриженной бородой, венгр по национальности, который говорит: «Это есть хорошо, это не есть хорошо». После трех моих с ним встреч я вынужден был признать, что он скорее всего вполне порядочный человек, и я как-то даже посоветовал ему добавить в одном из контрактов Кризи оговорку, до которой сам он никогда бы не додумался и которая, по его словам, забавляла его своей замысловатостью целых три дня. Если не считать крепких выражений, то полковничиха в конечном счете мало чем отличается от старой графини, у которой мы снимали дом в Морлане и которая приходила раз в год постучать своей палкой по водосточным трубам. Кризи пригласила меня посмотреть ее магазинчик. Я обнаружил там продавщицу с круглым простоватым лицом Бекасины и управляющего, сухощавого высокого мужчину с крючковатым, как турецкая сабля, носом и превосходной выправкой. В свободное время он занимался генеалогическими изысканиями. Когда он услышал мое имя, лицо его сделалось похожим на лицо дегустатора, которому дали попробовать неведомый сорт вина, и, глядя на меня сосредоточенным взглядом, он произнес: «А вы не без авенпронских корней». На что я ответил, что мой прадедушка и в самом деле… Его лицо просияло: «Я готов был биться об заклад!» Кризи устроила еще один обед. На этот раз она пригласила высокого молодого человека и молодую блондинку. Он — архитектор, этот молодой человек. И занимается каким-то крупным проектом в Сен-Сире. Он явно очарован Кризи, а молодая блондинка столь же явно мирится с этим. Впрочем, кажется совершенно очевидным, что предложи ему вдруг Кризи провести с ней ночь, он скорее всего бежал бы без оглядки до самого своего Сен-Сира. Его страсть иного рода, и состоит она из восхищения, удивления и преданности. Так что примирившаяся с этим молодая блондинка совершенно права. Тогда, вечером, в ночном баре, я ее не разглядел. Она очень миловидна, и красота у нее спокойная, уверенная. Она подруга Кризи. А вполне могла бы оказаться, например, подругой Бетти. Моя секретарша, которая тоже достаточно красива, ужасно безвкусно одевалась. В конце концов я попросил Кризи отвести ее к полковничихе. И они вдвоем занялись ею. Элизабет преобразилась. Ее любовник приносит ей теперь на каждое свидание по коробке шоколадных конфет, а как-то на днях она, вся сияя, сообщила мне, что он даже устроил ей сцену ревности. С тех пор, когда она, отвечая по телефону, начинает говорить какие-нибудь шаловливые или воркующие фразы, я сразу понимаю, что сейчас она передаст мне трубку и я услышу голос Кризи.

В определенном смысле вокруг нас образовалась небольшая семья: высокий молодой человек, молодая блондинка, полковничиха, агент-венгр. И Снежина, остающаяся нашим главным свидетелем. Все это должно было бы как-то успокоить меня. Нет, не то слово: беспокойства во мне никакого нет. Мне бы убедить себя. Не знаю почему, но я по-прежнему полагаю, что жизнь Кризи не может быть такой простой, что она не могла быть всегда такой простой, что где-то в ней есть тайники. Тайники, по поводу которых я не задаю себе никаких вопросов, по поводу которых я решил не задавать себе никаких вопросов. Однажды я получил анонимное письмо. В нем мне сообщали, что Кризи является лесбиянкой, что она наркоманка и состоит на учете в префектуре. Я не поверил этому, но, как бы это сказать, не поверил и обратному, не возмутился, не стал ничего выяснять, даже не сказал об этом Кризи. То есть меня это не касалось. А еще та ночь, ночь, когда я спал рядом с ней и когда она внезапно проснулась, уцепилась за меня, чего-то испугавшись, стала плакать, кричать, ей нужна была ее мать, нужно было ей позвонить, немедленно. «Кризи, милая!» — «Позвони ей. Позвони ей немедленно». — «А где она?» — «В Лос-Анджелесе». — «Кризи, милая, не будешь же ты звонить в Лос-Анджелес в такой час». (Еще одна глупость: в Лос-Анджелесе в это время была, очевидно, середина дня.) Наконец мне удалось ее успокоить. В тот момент эта мама в Лос-Анджелесе меня удивила. А через минуту я и думать про нее забыл. Сейчас я скажу одну вещь, которая может кого-нибудь рассмешить: раньше мне и в голову никогда не приходило, что у Кризи может быть мать.

XI

Я доставил Кризи огромное удовольствие. Совершенно случайно. В тот день я заехал за ней в конце одного из сеансов позирования. У фотографа в тот раз появилась странная мысль: сфотографировать Кризи на площади Алигр. Посреди лотков и ящиков для перевозки фруктов, между крытым рынком и облепленным голубями полуразрушенным белым строением посреди площади моя Кризи в полосатых зелено-бирюзовых бермудах, моя Кризи в строгом костюме алюминиевого цвета, моя Кризи в бледно-голубом дезабилье — все это развязывает языки, и когда я подхожу, я обнаруживаю вокруг нее пятьдесят, а то и все восемьдесят обитателей квартала, находящихся во власти самых разнообразных чувств. По окончании сеанса мы садимся в машину Кризи. После позирования ей для разрядки необходимо мчаться на машине целый час, неважно в каком направлении, лишь бы на бешеной скорости. Мы оказываемся где-то около Сен-Нон-ля-Бретеш. Я замечаю небольшой лесок. Прошу у нее пощады. Мы имеем обыкновение делать друг другу уступки. Я прощаю ей превышение скорости. Она прощает мне мою любовь к деревьям. Идем по тропинке. В конце тропинки видим белую ограду, а за ней старинный, в стиле Людовика XVI, особнячок, совсем небольшой, я думаю, — бывший охотничий домик, довольно обветшалый, с закрытыми ставнями, окруженный густой растительностью. «Великолепно», — говорит Кризи. В ее представлении зто и есть деревня.

Она перепрыгивает через ограду. Сегодня на ней оранжевые штаны, черная кожаная куртка, обшитая серебряной тесьмой. Мы отваживаемся углубиться в сад. Самшитовые заросли нависают над почти черными от тени тропинками. Дорожка приводит нас в стиснутый стенами огород, где полная женщина поливает из зеленого пластикового шланга салат-латук. Кризи бросается к ней. «О, дайте мне полить». Полная женщина невозмутимо протягивает ей шланг. Кризи берет его, зажимает пальцами кончик, и вода разбрызгивается, словно веер, разукрашенный солнечной радугой. Приличия ради я сообщаю полной женщине: «Мы не нашли звонка. На дороге нам сказали, что вы сдаете дом». По-прежнему без единого слова, полная женщина идет к колонке, к которой подсоединен шланг, закрывает кран («Ну вот! — говорит Кризи. — Я же поливала!»), потом направляется к низенькой двери под аркой в стене, знаком приглашая нас следовать за ней. «Как? — спрашивает Кризи. — Он, действительно, сдается?» Я читаю у нее на лице такое выражение удовольствия, восторга, гурманства, что говорю ей: «Пошли посмотрим». Мы проходим в другой сад, тоже обладающий благородными пропорциями: просторные лужайки, хотя трава здесь выросла сантиметров на тридцать, высокие деревья, оранжереи, в которых, правда, нет ничего, кроме инвентаря. В глубине стоит большой дом, кирпичный, в нормандском стиле. Полная женщина идет впереди нас. Кризи взяла меня за руку и, проходя мимо, пьяная от восторга, срывает какой-то злак. Вид этого оранжево-черного пирата, идущего по заброшенному саду, вдруг наполняет мое сердце нежностью. В красноватом кирпичном доме мы попадаем после мрачноватой прихожей в некое подобие кабинета, обставленного темной мебелью, пахнущего кошкой, где мы видим старика, который, как-то скособочившись, пожимает мне руку левой рукой. Да, дом сдается. Прежние жильцы уехали. «Мне пришлось отказать им. У них были дети. Терпеть не могу детей. Они добрались до моего сада, месье. Из-за этого там был сплошной беспорядок». Старик оживляется. «Месье, мне хотелось бы иметь ресторан единственно ради удовольствия вывесить перед ним табличку: собакам и детям вход воспрещен.» «Ах, какая прелесть!» — говорит Кризи. Старик разговаривает со мной, но смотрит только на Кризи. Этот оранжево-черный пират явно приводит его в замешательство. В какой-то момент его взгляд задерживается на злаке, который Кризи все еще держит в руке. Наверное, он задумался, на каком из двух участков она сорвала его, и стоит ли ему сердиться или надо простить ее. Или, возможно, он просто размышлял, где он мог видеть это такое знакомое лицо. «Так, значит, вы хотите снять дом?» Видит Бог, что, когда я подъезжал к Сен — Нон-ля-Бретеш, у меня и в мыслях не было снимать какой-то дом. Но сейчас я гляжу на Кризи, вижу ее вожделение, понимаю, что в этом деле неожиданность нашего решения восхитит ее даже больше, чем сам дом. Я спрашиваю: «А он хоть с мебелью?» — «О, что касается мебели, месье, то тут полный порядок». Поскольку Кризи в этот момент отошла немного в сторону, старик, разговаривая со мной, буквально повернулся ко мне спиной. «Ладно. Пошли посмотрим». Мы опять пересекаем сад. Старик пытается расспрашивать нас. «Вы работаете в кино?» — «Нет, — отвечает Кризи. — Мы занимаемся рыбной ловлей». — «А, рыбной ловлей», — произносит старик. Потом, желая быть до конца честным, добавляет: «Правда, рыбная ловля в наших местах…» — «Вот — вот, — говорит Кризи. — Мы всю неделю занимаемся рыбной ловлей. Так что в субботу и воскресенье мы и слышать не хотим о рыбной ловле».

В домике пять комнат, и в них попахивает грибком. Видно, что здесь жили дети. Вся мебель и стены в зазубринах, в царапинах. В одной комнате, самой большой, на обоях изображены Белоснежка и ее гномы в невероятном количестве экземпляров. Но Кризи обнаружила овальное окно: радости ее нет предела. Круглый балкон: она снова на седьмом небе. Старик в конце концов рассмеялся. Он, должно быть, сейчас думает, что в делах лучше иметь дело с женщинами. Я говорю: «Мы снимаем». Старик начинает читать опись имущества. Он читает очень быстро. Кризи просит сбавить темп. Когда он сообщает о шести гравюрах в рамках, Кризи обращает его внимание на то, что гравюр всего пять, и просит исправить. Теперь старик склонен, наверное, считать, что все-таки лучше иметь дело с мужчинами. Он скороговоркой упоминает о стаканах и тарелках. Кризи, непреклонная, пересчитывает их, заставляет приписать, что не хватает четырех стаканов, что тарелки разрозненные и что в котельной видны следы плесени. Ну как же мне не любить Кризи? Вручив чек, мы возвращаемся к машине. В Сен-Номе Кризи заходит в магазин, где продается краска. Ей требуются банки с белой краской, кисти. «Кризи, милая, зачем тебе это?» — «А эти гномы, — отвечает она. — Все эти гномы! Ты в силах вынести их?» — «Нет, — соглашаюсь я. — Но мы можем пригласить обойщика». — «Который будет работать целую неделю. А я не потерплю этих гномов ни одной секунды». Потом с серьезным, напряженным выражением, которое иногда появляется у нее на лице, она добавляет: «Я ненавижу Уолта Диснея. В Америке я побывала в «Диснейленде». И знаешь, что я тебе скажу. Я смотрела себе под ноги — так мне было стыдно».

Что-то в ее голосе подсказало мне, что это мнение и даже это выражение лица — всего лишь отголосок мнения, высказанного кем-то другим, кем-то, кто ей нравился. Иногда мне случается вот так вот обнаруживать у Кризи что-то похожее на частицы или следы ее прежней жизни. В данном случае это снобизм. Ведь снобизм является своего рода страхом. В общем, мы берем эти банки с краской и, возвратившись, начинаем перекрашивать стены. Однако эти гномы принадлежат к какой — то дьявольской породе. Они проступают сквозь слой краски, далекие, наполовину стертые и оттого еще более опасные. К восьми часам вечера мы успели наложить второй слой краски лишь на четвертой части поверхности двух стен. Я говорю, что пора бы поужинать. Кризи отвечает, что об этом не может быть и речи. Потом она смеется, целует меня, обзывает дурнем. Уходит и возвращается с огромным бумажным пакетом, наполненным бутербродами, которых хватило бы человек на пятнадцать. В конце концов мы ложимся на матрас без простыней и в деревенской тишине, на пледе, который Кризи принесла из багажника своей машины, начинаем заниматься любовью. Три четверти гномов по-прежнему взирают на нас со стен своими глазками маленьких старичков.

XII

Счастливым или злосчастным был для нас этот утопающий в зелени домик? Несомненно, счастливым — в той мере, в какой у Кризи, стоило ей оказаться внутри белой ограды, сразу куда-то пропадал ее недуг, похожий на помутнение сознания, улучшалось настроение, которое в свободные от работы и развлечений часы все состояло из дерганий, волнения, беспокойства, страха; сразу куда-то улетучивался витавший вокруг нас холод. А впрочем, дом тут был причиной или тот путь, который следовало проделать, чтобы попасть сюда? Ведь на Кризи, как я уже сказал, благотворно влияет и чрезмерная скорость. Когда я подъезжаю и вижу ее машину перед домом, я знаю, что сейчас увижу Кризи, похожую на саму себя и в то же время Кризи спокойную, умиротворенную. Бывает, что мы договариваемся встретиться в Париже. Кризи подъезжает, резко тормозит и срывается с места раньше, чем я успеваю захлопнуть дверцу. В первые дни мы оставляли машины в самом начале тропинки. Потом Кризи сочла возможным подъезжать к самому дому, что она и делает, почти не сбавляя скорости, в вихре разлетающихся во все стороны листьев. Я выхожу из машины. Убираю загораживающую въезд перекладину. Машина проезжает мимо меня, скрипя гравием: мы свободны, чудо совершилось. Сейчас я задаюсь вопросом, не слишком ли явным было это чудо, не оказывало ли оно действие, сходное с успокоительными пилюлями, которыми злоупотребляла Кризи, то есть усыпляло нас, удаляло нас от нас самих, хотя угроза оставалась где-то совсем рядом, заставляло нас забывать, что за каждой любовью, внутри этой самой любви бдит и действует ее злейший враг — время, которое не впадает в спячку, которое находится в постоянном движении, которое без устали что-то уничтожает, разрушает, а если что и созидает, то тайком от нас, а мы вдруг сталкиваемся с чем-то нам не известным, к тому же растерявшим свою истину. А в чем заключается наша истина? Мы отвоевываем спальню у гномов и делаем из нее свою собственную спальню. Поначалу у Кризи была настоящая лихорадка обустройства. Вскоре она у нее прошла, причем, я никак не поощрял ее действий в этом направлении. Наши банки с краской стоят в углу, а на стенах так и остались три четверти гномов. Кровать застелена голубыми пахнущими лавандой простынями и одеялом из шерсти гуанако. Что же касается остального, то наши добавления к обстановке сводятся к нескольким предметам из кожи или металла, которые странно смотрятся посреди обветшалой мебели: проигрыватель, красный кожаный несессер, две экстравагантные лампы, оживающее при включении в электросеть панно — обычно по нашей забывчивости мы его не включаем. Мы вместе побывали в магазине и купили там кое-какую деревенскую утварь, джинсы, клетчатые рубашки. Однако джинсы, одеваемые на два часа, — это все равно что камзол для актера, нечто как бы не совсем реальное, а наши висящие рядышком в ванной комнате халаты похожи на аксессуары, помещенные туда декоратором.

Однако бывают иногда моменты, когда этот дом обретает реальность, когда он становится настоящим домом. Этими моментами мы обязаны Снежине. Время от времени Кризи привозит ее с собой. Снежина является, все осматривает, ворчит, возмущается, замечает, что один шпингалет не закрывается, что кран течет, что в коридоре — сырое пятно, что цветы гниют на корню и что нужно срочно пригласить человека, чтобы он все это исправил. Мгновение, другое, и вот кран оживает, начинает существовать и шпингалет. Снежина пылесосит комнаты. И это гудение тоже существует, оно подобно дыханию, появляющемуся в бесчувственном теле, подобно воздуху в сдувшемся было мяче. Вокруг него комнаты становятся комнатами, мебель — мебелью. Снежина приносит нам чай. Этот чай существует. В доме по соседству Снежина нашла земляка, который работает там сторожем. Это невысокий, сухощавый, очень загорелый степенный мужчина с суровым лицом, которое иногда оживляется. Тогда на нем появляется детская улыбка, и он бормочет что-то непонятное.

Однажды мы видели, как они со Снежиной играли в прятки в самшитовой роще. Но это были как бы замедленные прятки: оба хранили достоинство, их движения были медленны, и лишь на лицах — едва заметное игривое выражение. Вскоре этот земляк предложил нам свои услуги для выполнения мелких работ по дому. Он входит в нашу спальню со своими инструментами. Ему даже в голову не приходит постучать. Снежина велела ему подняться, и он поднимается. Он чинит шпингалет и через окно продолжает свой разговор со Снежиной, находящейся в кухне. За его спиной, лежа в кровати, Кризи украдкой гладит мою руку. Может быть, это и есть настоящий дом — когда тебе мешают. А стоит только Снежине уехать, как дом опять превращается в декорацию. Без чая, без гудения, без души. В декорацию, сооруженную вокруг этой кровати, куда мы бросаемся, словно два изголодавшихся волка, через три минуты после нашего прихода, вновь становясь нервными, жесткими, становясь самими собой в нашем скучном мире. Пока Кризи заканчивает одеваться, я спускаюсь в сад и, чтобы хоть чем-то заняться, беру зеленый пластиковый шланг и начинаю поливать цветы. Кризи появляется на круглом балконе и кричит мне: «Не забудь про салат!» Очаровательная картина, прелестная зарисовка из жизни двоих, на которую уже набежала легкая дымка. Кризи спускается вниз. У нее назначена встреча. Она опаздывает. Я тоже. Салат отменяется, мы мчимся — она к своим фотографам, я к моим коллегам из Финансовой комиссии. Шины визжат, водители, которых мы обгоняем, крутят пальцем у виска. Кризи смеется. Наша истина в этом — задыхающаяся, спешащая, в нашем мире роботов: у нее — ее вспышки, у меня — шелест бумаг и слов.

Нам, однако, придется однажды встать лицом к лицу с другой истиной, решить, что же мы будем делать с собой. Дом и окружающая его жизнь скрывают от нас эту истину. Эти короткие сценки окутывают нас туманом. Однажды Кризи, как бы чувствуя, что этому дому нужно дать шанс, немного убралась в одной его части. Она пригласила на обед высокого молодого человека и молодую блондинку. Мы втроем — Кризи, Снежина, и я — отправились туда довольно рано. В Сен — Ном мы зашли к кондитеру, к молочнику. Потом купили мангал. Я набрал дров. Погода была хорошая, нам удалось пообедать в саду. Между нами понемногу завязались странные отношения. Во всех спорах молодой человек принимал сторону Кризи, а молодая блондинка — мою. Время от времени кто-нибудь из нас высказывал мысль о том, что наши пары плохо составлены и надо бы их перераспределить. Прелестно. Настолько прелестно, что они решают остаться, пойти купить чего-нибудь к ужину, а, может быть, потом и заночевать тут. А я должен возвращаться домой. У меня званый ужин. Я должен оставить этот дом, и одновременно мой и не мой, дом, за аренду которого плачу я, но в котором праздник продолжается без меня. Где же истина? Есть только мираж, спектакль, игра в ужин, такая хрупкая, зависящая от малейшего происшествия за его пределами. И Кризи знает это, как и я, оценивает это так же, как и я. Она отвозит меня к стоянке такси на своей машине. Затем возвращается на свой скромный праздник. Как хорошо: ей там сегодня весело. Весело без меня. Я приезжаю к себе домой за десять минут до начала ужина. Пока я переодеваюсь, ко мне в комнату входит Корали. Она в розовом халатике. Ей хочется, чтобы я рассказал ей сказку. К нам присоединяется Бетти. Она говорит, что пора идти, что гости вот-вот приедут. Но на коленях у меня сидит Корали, и я рассказываю ей сказку. Бетти тоже садится. Она слушает мою сказку, добавляет разные детали, смеется. Время, наконец, остановилось. Мы здесь, все втроем. Эти несколько минут для меня — что-то вроде перерыва, что-то вроде успокаивающей ванны. Где же истина? В другой раз, когда мы с Кризи задержались на нашей даче и поздно вечером еще лежали в постели, Кризи вдруг решила остаться там на ночь. И на этот раз тоже, поскольку я не предупредил Бетти, мне пришлось вернуться домой, а чтобы сделать это, у меня не было иного выхода, как взять машину Кризи. Я говорю ей, что верну ее ей завтра. Кризи засыпает. Я тихонько одеваюсь. Беру ее машину. Посреди дороги меня начинают мучить угрызения совести. Я представляю себе Кризи, проснувшуюся в страхе или с внезапно испортившимся настроением, собирающуюся уехать и не имеющую возможности сделать это. Я вижу такси, возвращающееся в Париж. Нагнав его, я делаю знак шоферу остановиться. Он ничего не понимает. С каких это пор люди, сидящие за рулем, стали испытывать нужду в такси?! Продолжая ехать, он проверяет дверцы своей машины, делает мне знак, что все в порядке. Потом, наконец, останавливается. Не без труда я уговариваю его ехать за мной. Он едет, сигналя фарами, но я не понимаю, что он хочет этим сказать, возможно, выражает свое нежелание вот так вот, посреди ночи забираться в лес. Я поднимаюсь в спальню. Кризи по — прежнему спит. В углу комнаты напоминанием о детях, которые жили здесь до нас, стоит черная доска. Я ставлю ее возле кровати и, не находя мела, пишу белой краской: «Твоя машина стоит внизу». Я уезжаю на такси, причем шофер всю дорогу не перестает наблюдать за мной в зеркало. Когда мы приезжаем, он берет мои деньги с явной опаской. Ранним утром я вновь отправляюсь в Сен-Ном. Ничего не изменилось. Кризи все еще спит. Она открывает глаза и говорит: «Это ты». Я снова ложусь рядом с ней. Как будто и не уезжал, как будто все мои ночные отъезды и приезды были всего лишь сном. Как будто. Как будто это есть. А этого нет. Истина в том, что я провел ночь не рядом с тобой. И однако именно в то утро, в той детской комнате, в комнате, где витало еще что-то от детства, именно в то утро Кризи сказала мне: «Мне хотелось бы… Мне хотелось бы иметь от тебя ребенка».