Кровь хищника

— Как это — «дезертир»?

— Беглый, по-другому говоря.

— А что же будет, если поймают тебя?

— Расстреляют, — жестко ответил Мунир, глубоко затянувшись цигаркой так, что щеки ввалились, и сузил глаза, глядя куда-то мимо жены тоскливым взглядом.

После страшных слов Мунира все замолчали. Слышно было только, как с хрустом ломаются ветки для веника под руками Миляш да потрескивает сухой табак в самокрутке Мунира.

* * *

А в Асанае в эти дни была весна. Не обычная весна — весна Победы! Люди и плакали и смеялись, качаясь на волнах общих радостей и переживаний. Сливались воедино и радость, и печаль. На фоне полуразрушенной без присмотра мужского населения деревни, на фоне вспаханных руками баб, стариков и ребятишек полей, после всех похоронок и известий об увечьях сельчан, люди все же радовались так, как, наверное, не радовались никогда прежде. Настолько было велико счастье от известия о долгожданной Победе, оттого, что кончилась наконец проклятая война, принесшая столько бед в каждый дом Асаная.

А обитатели хутора, живущие в своем замкнутом мире, по заведенному укладу предавались своим каждодневным заботам, не ведая ни о великом людском горе, ни о великом счастье. Волнения Хадии по поводу смешения кровей Миляш с Муниром постепенно улеглись, она уже не сомневалась в том, что ее дочь и зять предназначены друг для друга, настолько дружно и весело они жили, души друг в друге не чая. Аюхан рос крепеньким, сытеньким, и за его дальнейшую судьбу, казалось, можно было не беспокоиться. Но…

Суждено было Хадие перенести еще один немилосердный удар судьбы. Такая уж, видно, у нее доля. Никому, видно, на земле Всевышний не дает безмятежного счастья. Иначе бы люди впали в искушение и поверили, что и на грешной земле может быть рай.

Черное лето

Не успела душа Хадии как следует насладиться привалившим счастьем, оттаять от многих бед и переживаний, как все было начисто сметено последующими событиями.

Шло лето тысяча девятьсот сорок шестого года, черное лето для Хадии. В один из дней она отправила Миляш с Муниром за чилигой на Козий камень. Нужны были хорошие веники, Хадия намеревалась до блеска вымести и гумно, и все подворье. Не раз уже она обращалась с просьбой наломать веников к молодым, но те все не могли раскачаться. Наконец просьбы матери и тещи дошли до них, и оба собрались. А Хадия, видя их игривое и совсем не рабочее настроение, всучила им козьи шкурки. Дескать, чилига колючая, завернете ветки в них, чтобы не пораниться. И оба, ну что с них возьмешь, давай играть с этими шкурками, накрылись ими и убежали. Ну совсем дети малые! Не выветрилось из них еще юношеское легкомыслие.

…Как гром среди ясного неба прогремели выстрелы в лесу, совсем неподалеку. Хадия вскинулась, выронив из рук миску с козьим молоком, словно беду сердцем почувствовала. И Аюхан, играющий неподалеку от бабки, насторожился:

— Бабушка, «пуф-паф» делали? — уставился он на Хадию широко раскрытыми глазенками. — А почему? А кто это?

Что она могла ответить внучонку? И сама хотела бы знать, кто стрелял и почему. Ведь Миляш с Муниром ушли без ружья.

Выстрелов больше не последовало. Только Хадия все никак не могла успокоиться, сердце словно стронулось с места и ныло, не давая покоя. Вот уже перевалило за полдень. А детей все нет и нет. За это время можно было бы сделать уже две-три ходки до Козьего камня и обратно.

Не выдержав, Хадия взяла с собой Аюхана, не рискнув оставить его одного на хуторе, и отправилась к чилижнику.

Уже издалека Хадия наметанным взглядом лесного жителя рассмотрела: на открытом месте лежали двое. И ветерок теребил подол красного платья ее Миляш. «Будто блюхеровское знамя» — вспомнились ей слова Такыя. Вспомнились и ночки, проведенные с ним в шалаше. Вот и эти двое, похоже, спутали день с ночью и разлеглись на открытом месте, прямо посреди поляны. Хадия приближалась к дочке с зятем, накручивая в душе пружину гнева, чтобы в нужный момент раскрутить ее, выплеснуть всю боль и страх из души, накопившиеся за последние часы от переживаний за беспечную дочь с зятьком. Она там с ума сходит от беспокойства, а они здесь прохлаждаются!

На самом деле Хадия только лишь пыталась рассердиться, чтобы заглушить в себе чувство тревоги и беспокойства, которое все сильнее и сильнее одолевало её по мере приближения к дочке с зятем. Уж больно не похоже на них, не позволили бы они себе просто так лежать средь бела дня.

— А-а-ах!

Кажется, мир перевернулся, встал на дыбы, и небо опрокинулось, и земля ушла у Хадии из под ног. Миляш с Муниром лежали на животах, а в спинах у них зияли страшные, окровавленные раны. И тела их уже остыли и начали коченеть.

— Застрелили, убили!!!

Горестные крики вмиг поседевшей женщины были подобны жуткому стону медведицы, некогда разодравшей себе грудь перед смертью. Кто?! За что?! Кому помешали ее дети, ее Миляш и Мунир? Кто осиротил ее внука, ее маленького Аюхана?! Тишина в лесу. Лес хранит свою тайну, не желая выдавать ее почерневшей от горя женщине.

Нет больше ее Миляш, нет любимого зятя Мунира. И не будет больше никогда. Только птицы теперь будут петь своими сладкими голосами над их могилами, и по весне на двух могильных холмиках будут распускаться ранние цветы, посаженные заботливой рукой Хадии…

Асанай

Зубайда еще засветло легла в постель. Что еще делать одинокому человеку, коли в доме пусто и заботиться не о ком? Летом темнеет поздно… Только она устроилась в постели, как в дверь постучали, настойчиво, явно намереваясь войти, несмотря ни на что. Кого бы это принесло на ночь глядя-то?

Пройдя в сени, Зубайда зябко поежилась, стоя босиком на прохладном полу, громко спросила:

— Кто там?

— Мы, — послышался из-за двери женский голос. Откинув щеколду, Зубайда столкнулась лицом к лицу с крепко сложенной женщиной, с лицом суровым, с горестными складками в уголках рта. Видно сразу, немало пришлось ей пережить в своей жизни. Вон уж и волосы седые, хотя едва ли она старше Зубайды.

Внимательно осмотрев гостью и мальчика лет трех возле нее, Зубайда шире открыла дверь:

— Входите, коли люди добрые, места хватит.

Женщина с малышом прошли в дом, сели на лавку возле стола. На какое-то время воцарилась неловкая тишина. Гостья, видно, не из слишком разговорчивых, а Зубайда и представить себе не могла, о чем говорить с незнакомкой, явившейся в неурочный час в ее дом. Выручило Зубайду гостеприимство. Едва было присев напротив гостей, она стремительно поднялась и захлопотала:

— Сейчас самовар поставлю, чайку попьем. Да и лампу зажгу, темнеет уж…

При свете керосиновой лампы нежданная гостья внимательно осмотрелась. Заметив в углу фотографию солдата, чуть заметно вздрогнула и устало прикрыла глаза: «Значит, правильно пришла, не ошиблась. Мунир так и говорил, — пятый дом с краю…»

После чаепития, прошедшего все в том же тягостном молчании, малыш уснул прямо на лавке. Зубайда с интересом смотрела на позднюю гостью, которая, судя по всему, уходить из ее дома не спешила. Облик у нее странноватый. Видно, что сильная, ко всякой работе привычная. Одежонка тоже странная: ярко-красное платье, самодельные ичиги на ногах…