Кровь и золото ислама

У Ибн Абу-ль-Азакира была своя богословско-философская система, причудливо сочетавшая ислам и гностицизм. Он учил, что каждая вещь и каждый человек в мире имеют свою противоположную пару, которая представляет собой как бы их отрицание и злую сторону. Все известные личности в истории имели своего сатану, иблиса: например, иблисом Давида был Голиаф, иблисом Авраама – Нимврод и так далее. Рай он определял как принятие истины, а ад – как отказ от нее; любой, кто познает истину, становится ангелом.

Сам проповедник называл себя верховным богом, его ученики считались богами более низкого ранга и т. д. Брак азакирии не признавали, считая, что можно вступать в сношения с женами родственников и друзей и брать на время чужих жен. Ибн Абу-ль-Азакир занимался также алхимией, написал «книгу о шестом чувстве» и трактаты об опьяняющих напитках и философском камне.

Ересь Ибн Абу-ль-Азакира, несмотря на ее экстравагантность, была широко распространена в Багдаде, в том числе среди знатных людей. Его ученики были настолько преданы своему учителю, что на суде отказались прилюдно нанести ему пощечину и плюнуть в лицо; наоборот, один ученик обнял его со слезами и назвал «своим богом». По решению шариатского суда проповедника казнили: распяли, убили, голову выставили на шесте, а тело сожгли.

Еретика Ибн Абу-ль-Азакира иногда путали с Мансуром аль-Халладжем, который учил о божественности человека и человечности бога. На самом деле аль-Халладж был одной из «первых ласточек» нового и совершенно особого течения в исламе, которому в будущем предстояло достичь невероятного расцвета и едва не впитать в себя весь ислам. Это учение называлось «суфизм».

Ранний суфизм

Суфизм, сыгравший такую важную роль в истории Востока, в эпоху Аббасидов время давал только первые ростки. Истоки его туманны и неясны: оно появилось незаметно, неизвестно где и как, скромно зародившись в недрах официальной догмы и долго прозябая на обочине магистральной веры. Первое время мусульмане ничего о нем не знали, потом не принимали всерьез, потом начали преследовать – и, наконец, стали его ярыми приверженцами.

Сами суфии представляли себе историю ислама так: сначала были Пророк и его сподвижники сахабы, потом их последователи табиины, за ними следующее поколение – таби ут-табиины, а за ними – суфии. Суфии – это те, кто полностью посвятил себя вере, отказавшись от благ земной жизни. К их числу относили и четырех праведных халифов, каждый из которых, по мнению суфиев, блистал какими-то суфийскими качествами: Абу Бакр был образцом созерцательной жизни и отрешенности от мира, Омар отличался стремлением к чистоте, подлинной нищетой и отвержением от людей, Осман воплощал смирение перед лицом гибели, а Али – стойкость к невзгодам и любовь к Аллаху. Задним числом получалось, что каждый настоящий мусульманин – суфий.

Суфийское течение постепенно растекалось вширь и создавало цепочки учителей-учеников, которые разветвлялись и основывали новые школы. Уже в начале VIII века Хасан из Басры призывал мусульман к покаянию и самоотречению. «Кто читает Коран и верит в него, – говорил он, – тот всегда будет полон страха в этом мире и часто будет плакать». Хасан создал общину «захидов», аскетов, которая распространилась в Дамаске и Иерусалиме. В том же Иерусалиме появилась первая женщина-аскет Рабийа аль-Адавия, писавшая любовные стихи к Богу. Родившись в бедной семье, она была продана в рабство, но хозяин освободил ее за святость, заметив как-то ночью, что она читает молитвы, а перед ней в воздухе сам собой висит светильник. Но и на свободе Рабийа жила в нищете и спала на рваной циновке, положив под голову камень. Она не ела даже финики, которые в изобилии росли вокруг, считая, что это не позволительно для рабы Божьей.

В начале IX века появилось что-то вроде суфийского «монастыря» в Хорасане, основанного Абу-Сайд ибн Абиль-Хейром и подражавшего в своем уставе буддистам. В суфии к этому времени начали записывать всех подряд: правоверных мусульман, шиитов-еретиков, аскетов, мистиков, алхимиков. На мусульманской почве, до сих пор гладко укатанной катком суннизма, стали пробиваться семена более древних учений, пропитанных эзотерикой и крайним аскетизмом. Они ждали только подходящего повода, чтобы проснуться и выбраться на свет, и суфизм дал им этот повод. Новое течение забродило на сомнительных и мутных идеях и субстратах, расползаясь во все стороны и еще не зная, какую форму оно приобретет.

В это переходное время в Египте появились первые настоящие суфийские общины. Здесь блистал Зун-н-Нун – теософ, чудовторец и алхимик, человек, убежденный в истине суфизма, но при этом признанный «безупречным» на суннитском суде халифа аль-Мутаваккиля. В 815 году в Александрии возникла целая партия суфийа во главе с Абд ар-Рахманом Суфи. Учение суфиев быстро развивалось, обрастая новыми понятиями и именами, которые позже заняли в нем основополагающее место. Багдадец аль-Харраз, ученик Зун-н-Нуна, начал проповедовать фана – полное растворение личности в Боге; живший чуть позже аль-Мухасиби ввел суфийское учение о «стоянках» и «состояниях»; ас-Сари первым заговорил о мистической любви, а Баязид аль-Бистами – об «опьянении», позволяющем постигнуть Бога.

Джунайд и его ученики

В Багдаде самым известным суфием был Джунайд, сын стекольщика и торговец шелком. Он неплохо зарабатывал своей торговлей, но вел сдержанный и скромный образ жизни, мало ел, хотя при этом был довольно толст. К суфизму его привел пусть аскета. «Суфийский путь открылся мне не через бесполезные разговоры или диспуты, – говорил он, – а через голод и бессонницу, через отказ от мира и отказ от того, что мне нравилось и что удовлетворяло мое воображение». Всячески сторонясь мира (он отказался стать судьей и порвал отношения с друзьями, которые приняли должность кади), Джунайд считал себя недостойным носить хирку – традиционный рваный плащ суфия. Каждый человек, утверждал он, греховен уже изначально, просто потому, что он есть. Джунайд рассказывал, как однажды спросил у Аллаха, за что ему было послано какое-то трудное испытание, и тот ответил: «Нет большего греха, чем твое существование».

В суфизме Джунайд воплощал благоразумие, равновесие и трезвость. Он был против «опьянений», экзальтированных выходок и опрометчивых высказываний, которые часто практиковали другие суфии. Опираясь на широкое толкование Корана, он пытался примирить учение суфиев с исламом. Отчасти ему это удалось: ученики Джунайда Хасан Тонухи и Мухаммед Садафи открыто проповедовали суфизм в мечетях. Но параллельно с этим и в той же среде развивался совсем другой полюс суфизма: экстатический, бескомпромиссный, враждебный миру, полный вдохновенной мистики и безумных озарений. Его воплощали два других ученика Джунайда – Абу Бакр Шибли и Мансур аль-Халладж.

Отношения Шибли и Джунайда напоминали отношения монаха-послушника и старца. Когда Шибли поступил к Джунайду в обучение, тот обязал его целый год ходить на базар и продавать серу. Потом неофит еще год должен был просить милостыню, причем все, что он собирал, Джунайд отдавал другим ученикам, а Шибли приходилось голодать. Через год учитель допустил его прислуживать своим гостям, странствующим суфиям. Шибли беспрекословно выполнял все их указания и говорил, что чувствует себя худшим из людей, проявляя тем самым совершенство своей веры.

Легко в учении

Позже сам Шибли заставлял своих учеников проходить духовные практики: прожить несколько дней в пустыне без пищи и воды, совершить хадж в Мекку, ничего не взяв с собой. Ему говорили, что ученик в дороге может умереть, но Шибли отвечал: лучше погибнуть на трудном подъеме вверх, чем на легком спуске вниз.

Шибли считали сумасшедшим. В состоянии религиозного экстаза он мог прыгнуть в реку или огонь. В такое время на него надевали цепи и сажали в сумасшедший дом. Когда его называли безумцем, он отвечал: не я, а вы безумны; вы поймете это в Судный день. Он сыпал себе в глаза соль, чтобы не спать, и царапал до крови свое тело, говоря, что истина причиняет ему такую боль, что он не может ее выносить и вынужден наносить себе раны. Когда его одолевали плотские мысли, он хлестал себя сухим хворостом, который всегда держал в своей келье, или бился всем телом о стену. Он говорил, что хочет укрыться в горах, где его никогда бы не нашли.