Кровать с золотой ножкой

Подойдя к трамвайной остановке, Марта призадумалась. Так и казалось, в воздухе запахло знакомыми запахами — юфтевым ремнем кондукторского звонка, ручками из хрустящей кожи, лакированной фанеровкой сидений. Окна в трамваях были замалеваны синей краской, лишь на уровне глаз оставлена узкая полоска. Немцы садились в первые вагоны и только с передней площадки. Ей тоже хотелось, как раньше, подъехать к дому Атиса на трамвае, но осторожность взяла верх.

Темно-серый дом слегка пострадал. По фасаду тянулся пунктир пулеметной очереди, стекло парадной двери замещал картон. Но знакомая табличка с именем и часами приема доктора Вэягала висела на прежнем месте, и это смирило тянувшийся следом страх: что, если Атис перебрался на другую квартиру?

Открыла женщина, которой Марта никогда раньше не видела. Серое платье с крахмальным воротничком подсказало: каковы бы ни были ее обязанности в доме, по профессии она медицинская сестра. Одна из тех, от кого Марту в больнице в дрожь кидало. Есть такой тип медсестер, у которых на лице написано: явись сюда сам господь бог — и он для меня был бы всего-навсего пациентом, ничего не смыслящим в медицине. Взгляд женщины не выразил ни удивления, ни досады. Ее темные глаза говорили об одном — Марта пришла не вовремя, а потому у нее нет ни малейших шансов продвинуться хотя бы на пядь за пределы ее начальственного локтя.

— Мне бы повидать… доктора… — Марта решила не открываться больше, чем требовали обстоятельства. — По личному делу. Он меня знает.

Спокойно выдержав взгляд женщины, Марта подбросила еще несколько фраз, ожидая каких-то перемен к лучшему в этих бесчувственных глазах. Совсем как Леонтина: на весу держа совок, поглядывая на стрелки весов и подсыпая в пакет крупу.

— Часы приема вечером от шести до восьми.

— Я приехала из Зунте. Если это вам что-то объясняет…

— Доктора нет дома, он отлучился по делам.

— Я подожду.

— В одиннадцать он должен быть в больнице. Он не сможет вас принять.

— Он непременно меня примет.

Женщина, состроив не то обиженную, не то высокомерную гримасу, позволила ей пройти в приемную. Эту часть квартиры Марта видела впервые.

Пустоватое помещение, никакой роскоши, никакого уюта. Вешалка, белые венские стулья, цветочная подставка с хилыми аспарагусами, настенные часы. Марта сняла полушубок, платок развязывать не стала. Волосы были в жутком состоянии, хорошо хоть об этом вспомнила.

Немного погодя из соседней комнаты в приоткрывшуюся дверь высунулась головка бледной тоненькой девочки. Довольно долго они молча изучали друг друга.

— Ты, должно быть, Лилия?

— Какие тут сомнения, это я и есть! — Лилия вошла в комнату, села у стены напротив и с манерностью дамы расправила плиссированную юбку на своих угловатых коленках. Под мышкой у нее было зажато сразу три книги.

— Ты меня узнала?

— Отчего бы мне вас не узнать?

— Разве ты теперь живешь здесь? С папой?

— А где же еще?

— Раньше ты жила у мамы — в другом доме.

— В таком случае вы много знаете… В другом доме… Нет больше другого дома. И у мамы другое местожительство. Она теперь в краю белых медведей. Нудно и скучно, скажу вам, тоска зеленая… Меня как в тюрьме держат, гулять не пускают. А хочется сходить в «Турецкое кафе», наесться пирожных, но Шарлотта зажимает талоны.

У Марты опять подскочил пульс, она расслышала: открылась входная дверь, женщина что-то сказала вошедшему, ей глухо ответил мужской голос. Похоже, Атис. Позабыв о Лилии и начатом разговоре, Марта встала, немного сдвинула на затылок платок. Ей показалось, все вокруг опять заколыхалось, как при выходе с вокзала.

Атис стремительно шагнул в приемную — был он в черном пальто с бархатным воротом. Настолько стремительно, что над плечом его трепетно взвился конец белого шелкового шарфа. Женщина с гордо поднятой головой стояла в проеме раскрытой двери. И, очевидно, не собиралась уходить.

Атис заметно похудел, лицо осунулось. Но все это пустяки. А главным было то, что Атис смотрел на нее равнодушно и тупо, как в пустоту. Судя по выражению его лица, он Марту не узнал. Возможно, вообще ничего перед собой не видел и, повернувшись к ней, просто скрывал свою слепоту.

— Я бы охотно вас принял, но у меня действительно нет ни минуты времени. Прошу извинить, неотложные дела… — услышала Марта чужие слова из чужих уст. Да и голос теперь показался чужим, незнакомым.

Она потянулась к уголкам своего платка, но так неловко, что платок совсем съехал с головы, обнажив коротко остриженные, взлохмаченные волосы.

— Господин доктор в одиннадцать должен быть в больнице, — сказала женщина и добавила что-то еще о занятости, перегруженности.

Подошвами чувствуя уходящие из-под ног половицы, Марта направилась к двери.

— Вы забыли пальто, — донесся голос женщины.

Затем раздался крик Лилии:

— Послушай, папа! Ты что, не узнал?!

Атис не ответил, превозмогая усилие, поднес к глазам свою холеную руку фокусника, потер опущенные веки, — как будто, допоздна засидевшись за письменным столом, вдруг понял, что самое время отправиться на боковую, яркий свет раздражает, в глазах от строчек рябит, и звон в висках — все, хватит!

Марта, еще не перейдя порог, ощутила, как рухнула на нее и придавила собой немыслимая тяжесть свершившихся перемен. Она сама изменилась, изменился и мир. Ее всегда удивляло, как муха ухитряется сидеть на потолке и бегать по нему вверх ногами. Теперь весь мир — легко и просто — перевернулся. Пол оказался там, где прежде был потолок. Воздух отвердел, подобно полу, пол сделался воздушным и проницаемым. Марту не просто вжимало в потолок, ее по нему размазывало. И как она раньше не замечала: потолок был всюду — булыжный, асфальтированный, из цементных плит. Изменившаяся точка обзора все перестроила, преобразила. Город казался мерзким, грязным, опасным. Люди укоротились и сплющились, сплошные плечи, круглящиеся затылки да мельтешащие снизу башмаки. Все взлетело и собиралось там, где полагалось быть небу: плевки и сор, трамвайные билеты и оторвавшиеся пуговицы. Движения стали куцыми и короткими — люди катались, подобно шарам на бильярдном столе, — сближались, сталкивались, разлетались, откатывались.

От этого Марта уже не смогла оправиться. Шестнадцать дней спустя при попытке выйти на след заброшенной ранее партизанской группы на пароме через Лиелупе под Эмбургом по чистой случайности ее задержали агенты в штатском, и с тех пор ее точка обзора изменилась еще больше. Найденный у Марты паспорт послужил причиной для допросов, истязаний. Сотрудники тайной полиции с помощью современных методов анализа крови и примитивных пыток пытались доказать, что она вовсе не цыганка, но Марта стояла на своем: паспорт настоящий. В конце концов ее причислили к цыганам и спровадили в другой мир, о параллельном существовании которого она прежде имела крайне смутные представления. Все, что она до той поры перевидела, перечувствовала, пережила, в сравнении с этим показалось прекрасной прогулкой по живописному району бульваров и зеленых насаждений. Там, внизу, куда ее сбросили, гудели трубы канализации, клоачные стоки деловито и равнодушно отводили реки крови и слизи среди смрада, миазм и темноты. И если после разговора с Атисом перевернулся всего-навсего мир, теперь подобный кувырок совершило время, отбросив ее в кромешное изначалье с еще не зародившейся человечностью…

Индрикис, продолжая скрываться, с отчаянным упорством изыскивал возможность выплыть на безопасный берег, где бы он смог пусть даже временно отвести от себя угрозу наказания за дезертирство с той службы-мастеров заплечных дел, на которую его определили немцы. Потом можно будет уехать в Америку к богатому дядюшке, приславшему красивую открытку. Его уверенность в том, что фашисты закончат войну победой, объяснялось простым и наглядным эффектом: все карты, отмечавшие положение на фронте, указывали, что пятно оккупации неудержимо растекается к востоку. Особенно стремительно гитлеровские «тигры», «пантеры» и «фердинанды» продвигались на юге, где линия фронта подбиралась к Волге.