Кровавое евангелие

— Это выглядело бы не совсем пристойно, приветствовать Его Высокопреосвященство в вашем нынешнем виде.

Джордан закатил глаза. Пока что единственным, что этот недавно встреченный ими поп сделал для него, было то, что он оказался человеком. Когда они, будучи еще на поверхности земли, обменивались рукопожатиями, Джордан почувствовал тепло реальной крови, текущей по его венам.

Опустив голову, Стоун смотрел на свою грязную, запятнанную кровью одежду. Эрин выглядела чуть лучше, а Корца был похож на жертву стихийного бедствия.

— У нас была тяжелая ночь, — извиняющимся тоном произнес Джордан.

Эрин, не сдержавшись, громко рассмеялась; в ее смехе слышались даже истерические нотки, поэтому она быстро замолчала.

— Я не могу даже и представить себе это, — пожал плечами Амбросе, пропуская мимо ушей смех Эрин.

Повернувшись к двери, падре открыл ее железным ключом, который все еще держал в руке. Толчком он распахнул дверь, и на них хлынул свет, а позади них оставался полутемный вестибюль.

Вся группа последовала за Амбросе. Джордан, шедший замыкающим, вошел в длинный каменный проход, пол которого был покрыт мягкой персидской ковровой дорожкой, а стены завешаны гобеленами. В настенных светильниках горели электрические лампы. По обеим сторонам прохода — ряды закрытых деревянных дверей.

Джордан задул свою свечу, но счел за лучшее сохранить ее на тот случай, если понадобится ради выхода на свободу проделать только что пройденный путь в обратном направлении.

Падре Амбросе, снова заперев дверь на ключ и положив его в карман, показал рукой направо.

— Вот ваша комната, доктор Грейнджер. А напротив слева — ваша, сержант Стоун. В комнатах вы можете привести себя в порядок.

— Мы не хотели бы разлучаться, — сказал Джордан, взяв Эрин за локоть.

— Даже во время мытья в ванной? — ледяным голосом спросил падре Амбросе.

Щеки Эрин вспыхнули. Джордан с удовольствием наблюдал за ней.

— Здесь вам ничто не угрожает, — успокоил их Корца. — Я же обещал вам.

Эрин переглянулась с Джорданом, взглядом передавая ему сообщение. Она хотела поговорить, когда они останутся вдвоем — это означало не противоречить священнику и дождаться, когда он уйдет.

Стоун согласился с нею. По крайней мере, сейчас.

21 час 24 минуты

Проводив глазами пару, разошедшуюся по выделенным им комнатам, Рун последовал за Амбросе вверх по проходу к другой двери, которую тоже надо было открыть. В этом храме было очень много замков, охранявших множество секретов, но сам этот проход вел к винтовой лестнице, вырубленной в скале больше тысячи лет назад.

Руну все здесь было знакомо до мелочей. Он пошел ко входу, но Амбросе, вытянув руку, преградил ему путь.

— Постой, — повелительным голосом произнес он. Маску любезности, в которой он предстал перед гостями, словно сдуло с его лица, обнажив его омерзительную сущность. — Я не представлю тебя Его Высокопреосвященству в одежде, заскорузлой от крови беспощадного волка. Даже я не могу нюхать это зловоние.

Рун вспыхнул и, не скрывая свою злость, ответил:

— Бернард видел меня и в более худшем виде.

Амбросе мог выдержать бешенство Руна не более секунды. Его рука опала, он отпрянул назад, его сердце во всю силу заколотилось от страха. Рун почувствовал себя капельку виноватым — но всего лишь капельку. Он знал, что за фрукт этот Амбросе. Им двигали низменные человеческие желания, обусловленные его чином, которым он очень гордился, а также его должностью помощника кардинала Бернарда. Но Рун очень хорошо знал цену лояльности этого человека. Амбросе оберегал положение Бернарда среди церковных иерархов, как преданный сторожевой пес, — и в собственной отвратительной манере верно служил кардиналу, неусыпно следя за тем, чтобы никто не посмел оскорбить или пренебрежительно отнестись к начальству.

Но у Руна не было времени для подобных любезностей. Пройдя мимо Амбросе, он взбежал по лестнице, оставив падре далеко позади, и самостоятельно прошел по темным переходам, пока не оказался перед дверью из красного дерева, ведущей в кабинет Бернарда.

— Рун? — окликнул его изнутри кардинал, раскатисто, с латинским акцентом произнося звук «р»; в голосе, которым он произнес это имя, слышалась мягкость и теплота дружбы, проверенной веками. — Входи же, сын мой.

Рун вошел в комнату, освещенную одной белой свечой, горящей в изящном золотом канделябре. Даже в этом слабом свете он увидел усыпанный драгоценностями шар возле массивного письменного стола, старинное деревянное распятие, висящее на стене, и ряды томов в кожаных переплетах, закрывающие одну из стен. Корца вдохнул знакомый воздух, пропитанный запахами пергамента, кожи и пчелиного воска. За прошедший век в этой комнате ничего не изменилось.

Бернард поднялся ему навстречу. На нем было полное облачение кардинала, сшитое из малиновой ткани, поблескивающей при свете свечи. Он тепло приветствовал Руна, заключив его в объятия и ничуть не смущаясь мерзким запахом крови беспощадного волка, которой была залита его одежда. Бернарду — а он и сам был сангвинистом — довелось в прошлом участвовать во множестве сражений, и его совершенно не смущали такие, вполне естественные, последствия жестокой борьбы.

Подведя его к столу, кардинал пододвинул стул поближе.

— Садись, Рун.

Покорно сев, Корца постарался устроиться на стуле поудобнее, впервые почувствовав боль от недавно полученных ран.

Бернард, вернувшись в свое кресло, поставил на стол золотую чашу, наполненную освященным вином, и подвинул ее к Руну.

— Ты немало настрадался за эти последние часы. Пей, а потом мы поговорим.

Рун взял чашу за ножку, вдохнул аромат вина: резкий с легким запахом дуба. У него было сильное желание выпить его, но он колебался. Ему не хотелось ощущать боль, причиняемую епитимией, опасаясь, что она будет отвлекать его от разговора. Но в то же время его тревожили и напоминали о себе раны — а ведь и они тоже могут отвлечь его.

Решившись, Рун взял чашу и осушил ее, затем наклонил голову, так чтобы Бернард не видел выражения его лица, и стал ждать. Посетит ли его сегодня ночью снова видение Элисабеты, чтобы напомнить ему о его грехе? Хотя зачем это — ведь он совершил и более тяжкий грех, который будет тяготеть над ним вечно…

Рун, стоя на коленях на холодной сырой земле, молился возле надгробия своей младшей сестры. Безлунная ночь окутала его темнотой, еще более черной, чем надетое на нем семинарское одеяние. Даже звезды прятались за облаками, застилающими небеса.

Будет ли когда-нибудь снова сиять в его сердце свет радости?

Он всматривался в даты, выбитые на надгробном камне.

Меньше чем через месяц после родов смерть забрала ее и малютку-сына. Без крещения и отпущения грехов ребенок не мог быть погребен вместе с матерью. Она упокоилась здесь, на освященной земле, а ее дитя не могло лежать рядом с ней.

Рун навестит его маленькую безымянную могилу позднее.