Кровью омытые. Борис и Глеб

То слова великого князя, но Путша Святополку служит, и коли Святополк великим князем сядет, то быть Путше первым боярином!..

Боярыня, видать, давно уже свою половину покинула, однако к нему в опочивальную не заглядывала, боярин ей это строго-настрого запретил.

Повернулся Путша на бок, на глаза попался ковш с водой. Руку протянул, достал со столика, испил. Теплая. Выплеснул остаток на выскобленный до желтизны пол, позвал:

— Авдотья!

Никто не откликнулся. Голос повысил:

— Авдо-о-тья!

Заскрипели половицы, и в горницу заглянула молодая краснощекая девка.

— Где тя носит, — проворчал Путша. — Принеси воды родниковой.

Авдотья исчезла и вскоре появилась с наполненной корчагой.

— Поставь, — нехотя проговорил боярин и лениво прикрыл один глаз, другим поглядел в спину девке.

Прошлой голодной зимой взял он ее у кабального смерда за пять коробов сурожи. С той поры смерд свой долг не отработал и дочь не выкупил. Так и живет Авдотья у боярина в услужении.

Повалявшись еще немного, боярин надел кафтан, вышел во двор. В стороне от поварни два холопа осмаливали кабана, едва успевая подбрасывать в огонь солому. За холопами наблюдал тиун. Путша подозвал его.

— А что, Вукол, нет ли за какими смердами долга?

— Много нет, но смерды из Припятского погоста недодали десять по десять мер ржи да мяса пять туш. А горыньцы медов не наварили, сказывали, бортей не сыскали.

Путша поворотился к Вуколу. Тиун — мелкорослый, скуластый, с маленькими, глубоко запавшими глазками — угодливо ждал боярского слова.

— Припятских и горынских баб молодых возьмешь на меня. Пущай до весны пряжу готовят, холсты ткут. То и будет за их нерадение.

— Исполню, боярин.

И уже уходить намерился, как Путша сказал:

— Пускай стряпуха свежатины нажарит. А девкам накажи баню истопить да веник новый наготовить. Авдотью покличь, она спину потрет. Иди.

* * *

Нет-нет да ворохнется в душе Горясера тревога, ужли в чем заподозрил его Илья Муромчанин? Но не стало воеводы, князь Глеб все к нему присматривается.

А боярину есть что от молодого князя скрывать. Прошлым летом побывал он в Киеве и там встретился с боярином Блудом. С ним они у Ярополка в дружине служили, только Блуд в воеводах хаживал, а Горясер едва в боярскую дружину перешел. Как только стал Владимир великим князем, то выделил он Горясеру землю в Ростовском Краю. С той поры боярин и перебрался в Ростов.

Редко видятся они с Блудом. А тут затащил его к себе воевода, издалека разговор повел. Напомнил, как от Ярополка к Владимиру перекинулись, вместе заманили его в Киев, где варяги и зарубили Ярополка.

Поначалу Горясер и не сообразил, к чему Блуд клонит, догадался лишь, когда воевода о годах Владимира заговорил. Тут Горясер и скажи:

— Да и мы с тобой, воевода, не молоды. С великим князем я годами ровня, а ты и того постарше.

— То так, но я телом крепче. Однако зазвал я тебя не для того, чтоб года наши считать, сам, поди, видел, сдает Владимир, скоро конец ему, вот и думай, кому великое княжение достанется?

Сказав такое, Блуд напрямую спросил:

— Как мыслишь, кого нам князем киевским угодней видеть?

Вопрос для Горясера неожиданный, развел он руками:

— Ты, боярин, руками не води, Ярослав нрава строптивого, Мстислав крут, остается Святополк, Борис и Глеб братьям старшим неугодны. Нам, Горясер, в стороне не устоять, и коли так, запоминай, когда извещу тебя, Глеб на те будет, до Киева его не допусти…

* * *

На восемнадцатое лето перевалило Борису. Встречал он его в Ростове, когда осень на зиму поворотила.

В тот день стряпуха Матрена испекла его любимый пирог с мясом рубленым и луком. Пекла, приговаривала:

— Пусть вся жизнь князя будет такой же сочной, как пирог.

Девки-холопки встретили молодого князя у дверей опочивальной здравицей. Борис смутился. Поманив пальцем отрока, сказал:

— Неси, Василько, угощение.

Отрок тотчас внес серебряное блюдо со сладостями и орехами.

Князь наделил девиц по горсти орехов и по прянику. Тут одна из девиц — Борис прежде ее не видывал, невысокая, одетая понарядней других — метнула на князя такой взгляд, будто ожгла. Борис увидел ее голубые глаза и тонкие брови. Она озорно пропела голосом бархатным:

— Ты бы, княже, к пряникам медовым по поцелую прикупил, осчастливил нас.

Зарделся князь, а тиун на девок прицыкнул:

— Ишь, охальницы, вот велю вас постегать, вмиг охолоните!

Девки со смехом выскочили из гридницы.

— Кто такая? — спросил Борис. — Не упомню.

Замялся тиун, но князь смотрел на него вопрошающе.

— Прости, княже, не холопка она, дочь моя, Ольгица. Навязалась, пойду, пойду князя поздравлять.

— Красива дочь твоя, Матвей Иванович.

— Да уж какой уродилась. Без матери растил. — Помялся: — Отчего не спрашиваешь, князь, про горб мой? Тогда сам скажу. Мальцом, еще в зыбке валялся, горластый был. Так сестра старшая зыбку до потолка раскачала. Из нее вылетел соколом, горбуном подобрали…

В короткие зимние дни Борис отдавался хозяйственным вопросам. Приходил тиун, рассказывал, сколько дани привезли, какие меха для скотницы княжеской и каков расход продуктов в неделю.

Долгими ночами, когда снега заваливали город, Борис читал. С собой он привез из Киева несколько книг матери, которые великая княгиня Анна взяла из Константинополя. Были тут заветы библейские и Святого Писания, древних философов и историков — Аристотеля и Платона, Геродота и слепого сказителя Гомера… В коий раз обращался Борис к этим книгам и всегда поражался мудрости великой тех, кто создал такие бессмертные творения.

Князь задумывался, кто были те люди? Они жили, радовались, как все, страдали, как все, созерцали мир и сумели передать в писаниях о летах и делах земных своего времени.

Борис часто задавал себе вопрос, а напишут ли о его годах, о великом княжении Владимира Святославовича? И не знал тому ответа…

Зимой Борис несколько раз видел издалека Ольгицу, а на Крещение отроки катались на санях, и была с ними дочь тиуна. Иногда Борис даже подумывал, не его ли она судьба?..

А потом настал Великий пост и Светлое Воскресение, Пасха. Отстояв всенощную с воеводой и тиуном, зашли к Матвею Ивановичу разговеться.