Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
— Богаты муромчане, да дань силой берёшь. Особливо с народа муромы. Тех, пока на правеже не продержишь, толку нет…
В первый год намерился Глеб объехать свое княжество, да не собрался, а в это лето решился. В феврале, едва пахнуло первым теплом, собрался в дорогу. Его пытались отговорить, пугали метелями, какие нередко бывали в конце зимы, Глеб на своем настоял.
В дорогу отправились малым поездом, из трех саней. Часть груза переложили на вьючных лошадей. С князем отправился десяток гридней с боярином Горясером. Его Глеб взял потому, как боярин уразумел язык племени
Объезд князь с боярином решили начать с поездки вверх по Оке до слияния с Клязьмой и по кругу, через Боголюбово и Владимир спуститься к коломенскому укреплению, чтобы оттуда вернуться в Муром. Путь верст в семьсот намечали проделать в месяц, коли погода не задержит, а поскольку еды и зерна на все дни не запасешься, решили пополнять его в дороге.
В повары боярин Горясер взял холопа из торков, у которого даже имени не имелось, и все звали его Торчином.
Был Торчин роста малого, толстый, с лицом сальным, на котором едва проглядывались щелочки глаз. Говорил он редко, а когда смеялся, то из его горла вырывался клекот. Умение Торчина стряпать Глеб оценил на стоянках.
В первые дни часто встречались русские деревни в две-три избы, реже села в несколько десятков домиков с малой рубленой церковью, где и попов-то не водилось, а службу правили редко наезжавшие священники.
Приезду князя с боярином смерды не радовались, но угощали щедро и спать укладывали в тепле, на полатях. Иное, когда пошли поселки муромы, здесь Глебу с боярином гридни ставили шатер, потому как не имелось у них в избах полатей и спали муромы на меховых подстилках, разбросанных по избе.
Глеб зазывал в шатер старейшин, спрашивал, отчего дань скрывают, недоимки за два года скопились, но внятного ответа не получал, и Горясер безнадежно махал рукой:
— Не старайся, князь, такой народец на правеже только и откроет рот.
Но еще хуже, когда Глеб заводил разговор о идолопоклонничестве. Сердился князь, говорил: вас крестили, а вы в язычестве упорствуете.
Старейшины делали вид, что не понимают, и пожимали плечами. Горясер и так и этак растолковывал им слова князя, наконец говорил зло:
— Инородцы, одним словом.
Объезжая княжество, Глеб радовался погоде.
— Вишь, — говорил он Горясеру, — ты метелью пугал.
— Погоди, князь, еще не конец пути.
И когда из Боголюбова выехали, боярин на небо посмотрел, заметил:
— Воротимся, князь, в город, быть ненастью.
— Откуда, небо чистое, — возразил Глеб. — Это с того облачка? — Он указал на кучерявую тучку, появившуюся далеко на западе. — Ее испугался, боярин?
— Метель будет, князь, — упрямо повторил Горясер, — но коль не согласен, воля твоя.
Боголюбове Глебу напомнило Вышгород: и людом маловат, и строились боголюбцы вольготно, как и вышгородцы, и даже Боголюбово от Владимира на расстоянии, как Вышгород от Киева…
Непогода ждать не заставила. С обеда надвинулись белесые тучи, ветер усилился, принес первые снежинки.
Свернули к ельнику. Гридни нарубили еловых лап, уложили настилом, тут же разгребли снег для княжеского шатра, а все место огородила
так, чтоб не занесло. К сеням привязали лошадей, укрыли их попонами. И едва успели, как повалил снег, завьюжило.— Дорогу занесет, — сокрушались гридни.
— Недельку покрутит!
— Еды бы хватило да овса коням…
Метель унялась на третий день. Проглянуло солнце, и небо прояснилось.
— Ну, боярин, пора и в путь.
Гридни загомонили, взялись за лопаты, расчистили дорогу, пока из ельника выбрались. Первое время кони шли весело, но вскоре устали. Подчас снег доходил им до груди, и сани, казалось, плыли, и тогда гридни снова брались за лопаты…
В Муром добрались только в середине апреля-пролетника, когда началась капель и на выгреве снег оседал.
Объездом княжества Глеб остался доволен, край Муромский богатый и на хлеб, и на пушнину, и борти нередкие. Будет чем торг вести…
Час поздний, но Глеб не спит. На душе тревожно, и мысли кочуют. По здорову ли отец, великий князь Владимир Святославович, не стряслось ли чего с братом Борисом?
Спустил Глеб ноги с лавки, на какой лежал, окликнул отрока, спавшего у двери:
— Вздуй огня.
Отрок зажег свечу и тут же снова умостился на тулупе, и едва прикоснулся головой к подушке, тут же засопел.
Глеб смотрел на стену, где качались причудливые тени.
Вспомнил, как они с Борисом любили наблюдать за тенями, находили в них все, чего хотели.
Отрок у двери захрапел, и Глеб собрался его разбудить, но передумал. Мысли князя перебросились в то лето, когда он жил в Берестове, то было его детство, и здесь, в Муроме, он даже помыслить не смел, что и сейчас не ушел далеко от того возраста…
Предславу вспомнил, там, в Берестове, она заменяла Глебу мать. Иногда князю хотелось, чтобы мать оказалась с ним рядом, почувствовать ее руку… Но и прежде, когда мать была жива, она любила сыновей царственной любовью, холодной и чуть надменной. Видимо, такой мать сделали мраморные дворцы Константинополя…
За два года, что Глеб в Муроме, всякое случалось. Пока был жив воевода Илья, князь чувствовал себя уверенным, потому как было кому его наставлять, упредить от неверного поступка. Теперь Глебу приходилось решать все самому. В поездке по Муромскому краю к Горясеру как ни старался, так и не присмотрелся. Скрытен боярин, и не понять, по-доброму ли он к князю, со злом? Но отчего со злом? Будто Глеб ему зла не творил?
В дальней дороге сказывал Горясер о дружбе с Блудом, но с каких времен, промолчал, да Глеб и не допытывался, да и к чему?
В зимнюю пору лес тихий и грустный. Ужли стыдится своей обнаженности или тепла дожидается? Тогда оденется он в листву и запоет, зазвенит многими голосами.
В то утро, когда на душе у Глеба было особенно тоскливо, вышел он за городские ворота, лес рядом, остановился у дерева, задумался. С ночи воспоминания не покидают его.
Погладил ствол дерева, настывший за зиму, и почудилось, будто ожило оно, задышало. Видно, почувствовало безмолвное дерево скорый приход весны, начало тянуть сок из земли.