Круг. Альманах артели писателей, книга 4

Стал морщаном от хохота, схватываясь руками за толстую ногу, положенную на колено с таким торжествующим видом, как будто осилил он двести препятствий; горбом вылезали сорочки; и щелкал крахмалами, вдавливая под подбородок в крахмалы; щипнув двумя пальцами клок бороды, его сунул он в нос.

Хохотали и фавны, просовываясь резаными головками в кресельных спинках; над ним из угла опускалась ежевечерняя тень; уж за окнами месяц вставал, и лилоты разреживались изъяснениями зеленобутыльного сумрака; ставились тенями грани; меж домиками обозначился — пафос дистанции.

Медленно разогнулся, и у себя за спиною схватился рукою за руку: от этого действия выдавился живот; голова ушла в шею: казалася в шлепнутой в спину; тежеляком и приземистым, и упористым, бацая от угла до угла, вспоминал:

— Вот пришел бы Цецерко-Пукиерко: поиграли бы в шахматы.

Разветрилося.

……………………………………………………………………………………………

Вечером, — шариком в клеточке хохлится канареечка; полнятся густо безлюдием многоцветные комнаты, а из угла поднимается лиловокрылая тень; из нее же темнотный угодник в углу, из-за жести, вещает провалом грозящего пальца.

Лиловая липнет к окошку: Москва.

13.

Со свечкой нагарною со-черна шел он.

И желклые светочи свечки вошли косяками, и круг откружив, разлеглись перерезанно; там, из-под пальмы, казалася Наденька худенькой лилией, ясно разрезанной лунною лентой:

— Дружок, к тебе можно?

И малые, карие глазки потыкались: в Наденьку, в набронзировку, в салфеточку кресельную, — антимакассар.

— Что вы, папочка, — и протянулася: личиком, точно серебряной песенкой, глянула:

— Так, на минуточку… — он вопрошал приподнятием стекол очковых; стоял — доброглазил.

Явление это всегда начиналося с «не помешаю», «минуточку», «так себе»; знала — не «так себе», а — нутряная потребность: зашел посидеть и бессвязною фразою кинуть.

Умеркло уселся в лиловатоатласное кресло, разглядывая деревянную виноградину, — вырезьбу, крытую лаком; катал карандашик: и им почесался за ухом; когда сквозь леса интегралов вставал табачихинский дом, номер шесть, то он — шел себе: к Наденьке.

— Папочка, знаете сами же вы: никогда не мешаете…

Встала и личиком ясно точеным, как горный хрусталь, отсияла в луне она.

— Так-с.

Он пошлепал ладонью в колено: очинивал мысль.

— Ну?

— Что скажете, папочка?

— Да ничего-с.

— Она знала, что очень «чего-с»: и ждала.

Оконкретилось: дело ясное!

— Кувердяев…

— Я — знала.

Она улыбнулась.

— Что скажешь?

— А вы?

И оправила заворотной рукавок.

Заходил дубостопом (ведь вот грубоногий!): хрусталики люстры дилинькали; милым прищуром не, так себе, глазок — анютиных глазок — его приласкала: он был для нее главным образом, — «папочкой».

— Что же сказать: Кувердяев — фальшивый и злой.

Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лиловолистистые, с прокриком темномалиновых ягод над ним рассмеялися: прокриком темномалиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком:

— Разве не видите сами?

Дубасил словами по темномалиновой ягоде, голову круто поставя, как бык:

— Да, как можно… Ведь деятель, сказать ясно, весьма уважаемый в округе… Он… Попечитель его… А ты — ты вот как…

Все ж, чем-то довольный — потер он ладони:

— По правде сказать — завиральный мужчина…

Себя оборвал:

— Впрочем, — в корне взять…

— Видите?

И по-простецки пошел, повисая плечом, — сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.

— Э, да вы, папочка, — вот какой: хитренький — заворкотала, как горлинка, смехом Надюша.

— Ах, что ты!

— Вы сами же рады тому, что сказали.

— Да бог с тобой!

— Уж не хотите-ли видеть меня вы мадам Кувердяевой?

И распустила пред зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.

— Зачем представляетесь!

Ясно прошлась в его душу глазами:

— Довольны?

Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он:

— Да, — взять в корне.

Молчал и таскал из коробочки спички: слагать — в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль — потекла в подсознание:

— Главное, — мать твоя: ей Кувердяев…

Но ротик у Наденьки кисленький стал:

— Зачиталась она Задопятовым.

Стал краснолобый: лицо пошло пятнами; в мыслях зажглись красноеды: вкопался в сиденье, вихорил хохол:

— Говоря откровенно, — дурак Задопятов: какие же это труды! Это — борзопись, борзопись…

— Он бородой вышел в люди и разве что носом — смеялася Наденька.

— Набородатил трудов: лоб с вершок, — в корне взять…

— А власы — с пол-аршина… Оставьте же мамочку: мамочка разве что видит.

— Томами распух и власами распространился… до… до… академии, чорт дери — не унимался профессор.

Неяснилось: прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.

Встал и побацал шагами:

— Да, да, знаешь ли…

Удивлялся в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на соседнем заборике:

— Знаешь ли ты, — непонятно… Куда все идет?

Там лиловая липла в окошке.

— Утрачена всякая рациональная ясность.

Побацал: сел снова.

— Вот Митенька — тоже…

Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъерзанной курточке, руки — висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже — утренний шепот: «Масленочек, марципанчик». «Пожалуюсь барыне».

— Дарьюшка, знаешь ли, — как то… Пятки получает…

— Какие пятки?

— Я о Митеньке.

Пальцами забарабанил он: тра-тата, тра-тата, тарара-тата.

— Да-с. — тарара-тата.

Слышалось в садике жуликоватые шепоточки осин с подворотнею; шлепнулось сухокрылое насекомое в комнату.

— Он — молодой человек, — в корне взять, — и понятно… А все-таки, все-таки…

Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, — нет: он — ни слова; ведь Наденька — да-с, чего доброго, — барышня… Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку: