Круг. Альманах артели писателей, книга 4

— Ну спи, мой дружок.

— Спите, папочка.

Чмокнулся.

Со-света снова в глазастые черни ушел он: в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.

Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно сиреневой тверди.

А время, испуганный заяц, — бежало в передней.

………………………………………………………………………………………………………

Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град — щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля перепоица чмокала прелыми гнилями.

Скупо мизикало утро.

Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми, перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку: дивиться наплеванным лужам:

— Да-с.

Даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили мазаным дымом; и… и…

— Что такое?

Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинский дом; и потом всунул голову, стукнувшись ею о клетку: окно запахнулось: как есть — ничего.

Тут пошел — листочес, сукодрал, древоломные скрипы. Уже начинался холодный обвой городов.

14.

Распахнулась подъездная дверь: из нее плевком выкинулся — плечекосенький черношляпый профессор, рукой чернолапой сжимая распущенный зонтик, другою — сжимая коричневокожий портфель; и коричневой бородою пустился в припрыжечку:

— Экий паршивый ветришко!

Спина пролопатилась; рубленый нос меж очками тяпляпом сидел, мостовая круглячилась крепким булыжником; изредка разграхатывался смешочек извозчичьей подколесины; сизоносый извозчик заважживал лошадь, отчаянно понукаемый синеперою дамою, в чернолиловом манто с ридикюльчиком и пакетиком, перевязанным лентою, — с… Василисой Сергевной, которая чуть кивнула профессору:

— Задопятову отвозит накнижник.

Уже копошился сплошной человечник; то был угол улицы, забесившийся разгулякою; таратора пролеток стояла; лихач пролетел с раскатайным кутилою; провезли красноногого генерала; бежал красноголовый посыльный; в окно поглядел: выставлялися халцедонные вазы, хрусталь белоливный.

Пустился вприпрыжку бежать — за трамваем, и втиснулся в толоко тел, относясь к Моховой, где он выскочил, перебежавши пролетку и торопяся на дворике, перегоняя веселые кучи студентов:

— Профессор Коробкин.

— Где?

— Вот!

Запыхавшись вбежал в просерелый подъезд, провожаемый к вешалке старым швейцаром:

— У вас, как всегда-с: переполнена… С других курсов пришло.

Раздевался и видел, что тек Задопятов, стесняемый кучей студентиков:

— Пусть хоть набрюшник — припомнилось где-то.

Белеющая кудрея волос разложилася выспренним веером, пав на сутулые плечи, на ворот; мягчайшей волною омыла завялую щеку, исчерченную морщиной, мясную навислину, нос, протекая в расчесанное серебро бороды, над которой топорщился ус грязноватой прожелчиной; веялся локон, скрывая морщавенький лобик; кудрея волос текла профилем.

Око, — какое — выкатывалось водянисто и выпукло из опухшей глазницы, влажнящейся неизлитою слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок выписал), — надувался сюртук.

Задопятов усядется — выше он всех: великан; встанет — средний росточек: коротконожка какая-то…

Старец торжественно тек, переступая шажечками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:

— У нас нет конституции.

Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу — с таким видом, как будто высказывал:

— Право, не знаю: сумею ли я, незапятнанный подлостью, вам подать руку.

Стоящим левее кадетов растягивал губы с неискреннею, кислосладкой приязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, — очаровательным кудреяном, пушаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:

— Знаю вас, батюшка…

— У Долгорукова — с Милюковым — при Петрункевичах…

Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том «Задопятова», чтоб надписал; отстегнувши пенснэ, насадил его боком на нос и — чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.

Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр «погод», постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь — они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес.

Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок:

Дамы, свет, аплодисменты, Кафедра, стакан с водой: Всюду давятся студенты… Кто-то стал под бородой. И уж лоб вершковый спрятав, Справив пятый юбилей, — Выступает Задопятов, Знаменитый водолей. Четверть века, щуря веко В лес седин, напялив фрак, — Унижает человека Фраком стянутый дурак. И надуто, и беспроко, Точно мыльный пузырек, — Глупо выпуклое око Покатилось в потолок. Кончил, — обмороки, крики: «В наш продажный, подлый век, — Задопятов, — вы великий, Духом крепкий человек.» Кто-то выговорил рядом: «Это — правда, тут есть толк: Дело в том, что крепок задом Задопятов» — и умолк.

С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.

— Здравствуйте — и Задопятов, придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:

— Мое почтение-с! Геморроиды замучили.

В подпотолочные выси подъятое око Ивану Иванычу просто казалося свернутой килькой, положенною на яичный белок:

— А вы слышали?

— Что-с?

— Благолепова назначают.

— И что же-с…

— Посмотрим, что выйдет из этого — око, являющее украшенье Москвы (как царь-пушка, царь-колокол) с подозрительным изумлением покосилось; стоял — вислотелый, с невкусной щекою: геморроиды замучили!

Иван Иваныч с руками в откидку пустился доказывать:

— Что же — боднул головой — назначение это открыло возможности…

— Не понимаю вас я…

— Для всех тех, кто работает.

— Только что «Обществу Русской Словесности» в дар Задопятов принес сообщенье на тему: «Средою заедены».

— Это ли не работа?

Иван же Иваныч подумал:

— «Совсем краснокрылый дурак».

И, сконфузившись мысли такой, он подшаркнул:

— А вы бы, Никита Васильевич; — как нибудь: к нам бы…