Круг

Со двора доносится хорошо знакомый скрип.

Анна-Карин поднимается, обливаясь потом. Подходит к окну.

Дверь коровника стоит нараспашку, как раскрытый рот на фоне окрашенной в красный цвет стены. Чувство такое, будто посторонняя воля, только что владевшая ее телом, дразнит ее.

Анна-Карин выходит в коридор. Надевает сапоги на меху, самую толстую зимнюю куртку и открывает дверь.

На улице совсем тихо и безветренно. В доме дедушке не горит ни одно окно.

Анна-Карин знает, что ей следовало бы позвонить остальным. Знает, что нельзя идти туда в одиночку. Знает, что там может быть ловушка – даже, скорее всего, это так. Но ей надоело убегать, надоело бояться.

Она чувствует, что готова справиться сейчас с чем угодно. Она поставит виновного на колени и вырвет у него правду. А потом позвонит остальным. Когда угроза будет обезоружена. Тогда она, может быть, сможет загладить свою вину. В том числе и в глазах Совета.

Она останавливается у входа в коровник. Хорошо знакомый запах ударяет ей в нос. Она слышит, как в стойлах переминаются коровы.

– Выходи, – говорит Анна-Карин.

Одна корова тихонько мычит. Вторая фыркает. Анна-Карин заходит на шаг внутрь и зажигает свет.

Все, что она видит, это ряды коров, которые пялятся на нее своими большими карими глазами. Анна-Карин заходит вглубь.

Звук удара застает ее врасплох, и от неожиданности она вскрикивает. Оборачивается. Дверь в коровник закрыта. Как будто ее захлопнуло сквозняком. Посреди безветренной ночи.

Она подходит к двери и толкает ее. Дверь закрыта. На засов. И тут Анна-Карин чувствует запах дыма.

– Нет! – кричит она. – Нет! Выпустите меня!

Коровы мычат и бьют ногами в стойлах. Они тоже почувствовали запах и поняли, что он означает.

Анна-Карин оглядывает коровник, а дым ложится в воздухе плотным туманом, нарастающим с каждой секундой. Треск и шум переходят в гул.

Звук огня.

Анна-Карин ищет глазами что-нибудь, чем можно выбить дверь. Дым ест глаза. Она понимает, что огонь распространяется неестественно быстро. Он растет со всех сторон. Духота становится невыносимой.

– Анна-Карин!

Дедушка распахивает дверь коровника и вбегает внутрь так быстро, как только могут его старые ноги. Он хватает ее за плечи, выталкивает наружу.

– Беги! – кричит он.

Но она не может оставить дедушку. Он торопится к стойлам, открывает их. Коровы выбегают, охваченные дикой паникой, пихаются, толкаются, громко мычат, отчаянно пытаясь выбежать наружу в зимнюю ночь. Какая-то из них задевает Анну-Карин, и та беспомощно падает на цементный пол, подвернув под себя ногу. Повсюду с грохотом несутся огромные тела, Анна-Карин защищает голову руками.

Она еще не успевает позвать на помощь, но дедушка уже оказывается рядом с ней. Его крепкие жесткие руки помогают ей подняться, опереться о него.

Они уже в двух метрах от двери, в нескольких шагах от спасения. Анна-Карин не видит падающей балки, пока та не ударяет дедушку по голове. Он падает.

– Дедушка!

Она больше не чувствует собственной боли. Нужно вытащить дедушку. Она тащит, тянет, и вот они уже в снегу, но Анна-Карин тащит дальше и дальше, прочь от коровника, пока силы не покидают ее.

Огонь с ревом поглощает старое деревянное здание. Она слышит, как в доме кричит мама. Но Анна-Карин видит только дедушку. Он смотрит на нее. Дедушка, любимый дедушка.

– Анна-Карин, – слабо говорит он. – Я должен был…

И слова кончаются.

IV

46

Вывеска «Хрустального грота» – темно-синяя с узорчатыми золотыми буковками и россыпью звездочек и полумесяцев. Ванесса надеялась, что бутик Моны давно закрылся, прибавился к списку почивших магазинов. Однако стоило ей открыть дверь в торговый центр, как она тут же ощутила запах сигарет и благовоний. И вот она видит через окно витрины, что внутри «Хрустального грота» стоит очередь из трех покупателей. Мона, в том же джинсовом костюме, что и в прошлый раз, принимает пачку купюр из рук старика, который явно находится на границе между восьмьюдесятью годами и смертью.

Ванесса выплевывает жвачку так решительно, что та отскакивает от пола.

Зачем она сдуру упомянула «Хрустальный грот»? Да еще, поддавшись уговорам, пришла сюда?

Ответ может быть один. У них нет выбора.

Книга Узоров сказала, что им нужна эктоплазма, но, естественно, отказалась отвечать, где ее достать.

Ванесса ненавидит эту книгу, которая ведет себя как капризная старая тетка и утаивает всю нужную им информацию. Чего только Ванесса не делала со своим экземпляром – и трясла, и угрожала повырывать все страницы, если книга не покажет им, как разгадать секрет Густава и его двойника. Все безрезультатно.

По-прежнему только Ида может читать в Книге Узоров. Но перед директрисой, с которой они регулярно встречаются каждую субботу, она притворяется, что книга ничего ей больше не показывает. То, что Ида находит в книге, они обсуждают дома у Николауса.

Когда книга захотела, чтобы они начали тренировать свою энергию, Ида за пятнадцать минут объяснила им, что следует делать. Но зачем нужна такая тренировка, книга не сказала.

– Я тут ни при чем, – защищалась Ида. – Я просто читаю, что написано.

Мину пыталась приободрить их. Она сказала, что Книга Узоров наверняка знает, что им нужно. Что наверняка есть какая-то очень важная причина учиться этому.

Им ничего не оставалось, кроме как поверить на слово этой старой кляче-книге и попробовать выполнить ее задание, каким бы бессмысленным оно им ни казалось. Поодиночке они с завязанными глазами садились на стул в гостиной Николауса. И старались «увидеть», где в комнате находятся остальные.

Мину села на стул первой, но у нее совершенно не получилось почувствовать остальных. Она выглядела очень расстроенной, сняв с себя повязку. Ванессе было жалко ее.

У Иды с первого же раза все получилось великолепно, и она чуть не лопнула от гордости. Ей, наверное, страшно хотелось поаплодировать самой себе и колесом пройтись по комнате.

У Линнеи тоже получилось неплохо. Когда пришел черед Ванессы, она волновалась больше, чем ожидала. Мягкую повязку – пахнущий старыми вещами и шкафом шарф Николауса – туго стянули на затылке. Было неприятно чувствовать, что все смотрят на нее, а она никого не видит.

Сначала органы чувств обманывали ее. То ей казалось, будто кто-то хихикнул, то становилось так тихо, как если бы она осталась совсем одна.