Круги ужаса(Новеллы)

— Готов услужить вашей чести, — ответил я и тут же развернул тяжеленную плаху, обитую медью.

— Вы унаследуете шесть моих наилучших костюмов, — сказал он, и, повернувшись к исповеднику, заявил, что выражает свою последнюю волю.

Когда я хотел завязать ему глаза повязкой из черной тафты, он воскликнул:

— О нет! Тайберн — сказочное местечко. Жалею, что редко захаживал сюда в былые времена, и хочу любоваться им до последнего мгновения.

Во время казней и публичных пыток площадь кишела народом и была шумной, но после разборки эшафота ее несправедливо забывали, и она становилась тихой и пустынной.

Такое отношение людей печалило меня, ибо мне казалось, что прекрасная площадь Тайберн страдала от людской неблагодарности, а потому я отдавал ей лучшие часы отдыха.

Завсегдатай таверны «Раскаявшийся грешник», я часто обедал там, особенно в те дни, когда подавали паштет из индюшки с испанским вином.

На одном углу Спайт-стрит находилась кондитерская почтенного булочника Миффинса, постоянным клиентом и другом которого состоял. По праздничным дням он выпекал для меня пряничные виселицы, и я до сих пор с волнением вспоминаю о том дне рождения, когда получил в подарок карающий меч из посеребренного сахара, на котором запеклась злодейская кровь из клубничного сиропа.

Беднякам, ютившимся в лачугах близ Уордэр-хэм, я позволял забирать несгоревшие или превратившихся в уголь поленья от костров. И отдавал им старые пеньковые веревки, негодные для повторного употребления. Из благодарности они вскоре стали величать меня «уважаемым сэром Бенджамином» и даже назвали первым благодетелем после Бога и короля.

Торговцы и лавочники вели себя сдержанней, хотя не отрицали, что «в конце концов, уважаемый сэр Типпс кормит весь квартал, умерщвляя всяческих злодеев». Я соглашался, что «злодеи прибывают на площадь Тайберн лишь затем, чтобы умереть». И эти мои слова вошли в поговорку.

Я имел право на казенную квартиру в Тауэре; однако, честно говоря, Парламент поскупился, ибо домик, расположенный позади конюшен, состоял из двух крохотных комнатушек, и мне приходилось вести нескончаемую войну с крысами и мухами. В конце концов, я отказался от столь сомнительной привилегии и за весьма умеренную плату снял у галантерейщицы, миссис Скуик, соседки булочника Миффинса, пустовавшую квартиру. И с этого дня стал счастливейшим из людей, живущих на площади Тайберн. Да что я говорю? В Лондоне, а то и на всей земле!

Мне приписывают множество остроумных выражений. Увы, моя прирожденная скромность не позволяет настаивать на авторстве. Но взаймы дают лишь богатым, не так ли?

Однажды какой-то осужденный начал громко стенать, увидев поднятый топор.

— Ай-яй-яй, — с укоризной покачал я головой, — так-то вы приветствуете ключи от рая?

Смертный приговор ужасному убийце Бобу Смайлсу включал не только дыбу, но и ослепление рукой палача.

Судья, который читал указ у подножья эшафота, уважаемый сэр Брикноуз, славился своим уродством.

Поэтому когда я поднес двойные клещи к глазам Смайлза, то шепнул ему на ухо:

— Счастливчик! Ты больше никогда не увидишь сэра Брикноуза!

Зрителям показалось, что несчастный скорчился от боли, когда орудие пытки коснулось его глаз. Они жестоко ошибались. Он буквально трясся от смеха — так его развеселили мои слова! А священник Пиппи восхвалял меня в таких выражениях:

— С тех пор, как Бенджамин Типпс состоит на службе, о правосудии нельзя сказать, что оно имеет тяжелую руку. Сей палач необычайно ловок и весьма тактичен.

Площадь Тайберн, которая кормила и вознесла меня на вершину славы, наделила меня и наивысшим счастьем — любовью.

Моя почтенная хозяйка, миссис Скуик, которая вдовствовала пятнадцать лет после безвременной кончины мужа, обратила свое благосклонное внимание на меня, отвергнув других претендентов на ее руку.

Я помогал ей за прилавком в дни, когда долг не призывал меня на площадь. Я быстро наловчился мерить толстый шотландский драп, мягкое принстонское полотно, тафту, сатин, газ, штофные французские ткани.

Иногда благородные дамы, желавшие подчеркнуть блеск туалетов, спрашивали, что им лучше к лицу, серебряная или золотая сетка, вытканная с зелеными либо с вишневыми нитками. Они требовали советов по поводу кисточек, жемчужных ожерелий, кошельков и муаровых браслетов, предназначенных для окончательной отделки туалетов.

И вскоре я прослыл не только остроумным палачом, но и человеком с отменным вкусом.

Дважды в месяц миссис Скуик запрягала в повозку кобылу Уипи и в сопровождении верного слуги, старика Ника Дью, отправлялась на ярмарку в Кингстон, Дептфорд, Саутворк либо в Сток-Ньюингтон. Во время ее многодневных поездок я замещал ее в лавочке и ни разу не ущемил интересов клиентов.

Ах, как прекрасен и памятен тот день, когда я предложил ей свою руку и имя, а она, порозовев от счастья, дала свое согласие.

В тот день я облачился в лучший костюм, завещанный уважаемым сэром Уэрлоу. Его украшали розочки из голубой ленты с оранжевыми нитями и серебряной бахромой; склонившись в глубоком поклоне, я поднес избраннице сердца букет пурпурных роз, за который заплатил новенькую серебряную крону садовнику сэра Виллоуби. На следующий день после официального сообщения о помолвке состоялось веселое празднество.

Утром я сварил в кипящем масле знаменитого фальшивомонетчика, с которым, перед тем как столкнуть его в котел, поделился своей радостью. И сей достойный клиент пожелал поздравить мою невесту, стоявшую у окна бельэтажа и учтиво ответившую на приветствие.

— Это принесет счастье, — сказал я себе.

И действительно, преступник перед смертью раскаялся в грехах столь искренне, что рассеял всяческие сомнения в спасении души. Убежден, что, пребывая среди избранных, он вспоминает о прекрасных манерах моей будущей супруги.

Помолвка поразила всех роскошью. Но с еще большей помпой прошло наше бракосочетание. Нас благословил капеллан Пиппи, а судья Брикноуз прислал собственный перевод трактата Цицерона «О пытках» с хвалебным автографом. Владелец таверны «Раскаявшийся грешник» изготовил паштет из тридцати двух индеек и двенадцати бутылок прекрасного испанского вина. Миффинс же ошеломил гостей, подав к десерту позорный столб из сахара и нуги в половину натуральной величины.

Некий оксфордский бакалавр произнес спич, последняя фраза которого навсегда врезалась в мою память: