Круглая Радуга

Фебус не то, чтобы прямо тебе с ума сходил. Такое уже случалось. Имеется ещё одна процедура к исполнению. Она выливается в сверхурочные для некоторых сотрудников, так что тут присутствует то неопределённое удовольствие избавления кишечника от распиравшего ветра, с настолько же неясной возбуждённостью от ломки рутины. Хочешь эмоций покруче, забудь про Фебус. Их непроницаемо-лицые поисковые партии выдвинулись на улицы. Им, в общих чертах, известно где вести поиск в городе. Они исходят из предположения, что никто среди их потребителей не догадывается о бессмертии Байрона. Так что инструкции по Не-бессмертным Лампоперехватам вполне приложимы также и к Байрону. Ну а инструкции с чего-то приебались к нищим секторам, Еврейским секторам, наркоманским, гомосексуальным, проститутским и шулерским секторам столицы. Именно тут самые логически допустимые ламповоры, исходя из характера преступления. Сверьтесь со всей пропагандой. Это же моральное преступление. Фебус открыл—одно из самых великих необнародованных открытий нашего времени—что потребителям необходимо ощущать чувство греха. Что вина, в правильных невидимых руках, самое сильное оружие. В Америке, Лайл Бленд и его психиатристы располагали цифрами, показаниями экспертов и деньгами (деньгами в Пуританском смысле—открытое и явное «добро» их намерениям) достаточными, чтобы приоткрыть Открытие Вины на стыке между научной теорией и фактом. Темпы роста в поздние годы должны были изнурять Бленда (вообще-то, Бленда изнурил секстет почётных гробоносцев из Салитиери, Пура, Наша, де Брутуса и Бленда Младшего, который чихал. Бадди в последний момент решил посмотреть Дракулу. Ему повезло). Из всего наследия оставшегося после Бленда, Ламповоровская Ересь была, пожалуй, его самой грандиозной. Она не означает лишь, что кто-то просто не покупает лампочку. Она ещё означает, что тот же самый кто-то не подаёт напряжение на её патрон! А это грех как против Фебуса, так и Электросети. Ни тот, ни другая не допустит, чтобы подобное сходило с рук.

Итак, спущены ищейки Фебуса, найти украденного Байрона. Но беспризорник уже покинул город, добрался до Гамбурга, сбагрил Байрона проститутке на Рипербан, чтобы ему кольнуться морфинчиком—клиентом молодой женщины в эту ночь явился бухгалтер смет, которому по кайфу, когда ему в жопу вкручена электролампочка, да ещё этот жучара принёс с собой малость гашиша, чтоб курнуть, так что, уходя, он уже напрочь забыл про Байрона у него в жопе—да так, фактически, и не узнал, потому что когда он, наконец-то, садиться (простояв в троллейбусе всю дорогу до дома), то это уже у себя, на унитаз, и плюсь! Байрон выскочил в воду да фррр! По канализации в устье Эльбы. Он достаточно заокруглён, чтобы везде проскакивать. Несколько дней его носит по Северному морю, пока не достиг Гельголанда, того красного-с-белым торта Наполеон сброшенного в море. Там он пробыл какое-то время в отеле между Хенгтом и Мёнхом, пока однажды его не доставил на материк один очень старый священник, проинформированный о бессмертии Байрона в ходе рутинного сна про вкус Хохаймера урожая 1911… откуда ни возьмись, большой Берлинский Ледовый дворец, гулкая, неясная пещера в железных колоннах, запах женщин в синих сумерках—духи, кожа, мех костюмов для катания на коньках, пыльца льда в воздухе, мельканье ног, выпуклых задов, желание наплывами гриппозного жара, беспомощность в конце под резкий-щёлк-бича, взлёт ракетой сквозь чересполосицу солнечных лучей, приглушённых вспудренным льдом, и голос в затуманенном зеркале под ногами возвещает: «Найди свершившего это чудо. Он свят. Огласи его. Добейся его канонизации...» Имя в списке, который старик вскоре составил, из около тысячи туристов побывавших на Гельголанде с той поры, как Байрона нашли на пляже. Священник начинает поиски на поезде, пешком и на Хиспано-Суизе, проверяя каждого туриста из его списка. Но он добрался не далее Нюрнберга, где его чемодан, с завёрнутым в стихарь Байроном, подтибрил транссектит, Лютеранин по фамилии Маусмахер, который любит одеваться в Римско-Католические регалии. Этот Маусмахер не удовольствовался тем, чтобы стоять себе перед зеркалом и крестить его жестами папского благословения, он думает, что будет круто выйти на аэродром Цеппелинов, где факельное шествие Нацистов в полном разгаре, и прогуляться там, крестя всякого, кто подвернётся. Зелёные факела пылают, красные свастики, мерцание духовых и Отец Маусмахер, просматривает титьки, жопы и линии талий и корзинок, мурлыча клерикальный мотивчик, какой-то рифф из Баха, улыбается, продвигаясь сквозь Зиг Хайли и хоры «Die Fahne Hoch». Не почувствовал, как Байрон выскользнул из украденного одеяния на землю. Затем рядом с ним протоптались несколько сот тысяч сапог и ботинков, не один даже не прикоснулся, есессна. Он подобран на следующий день (поле уже мертвяще пусто, с торчащими колоннами, бледное, в полосах длинных луж грязи, утренние облака удлиняются позади позолоченых свастик и гирлянд) нищим Еврейским тряпичником и унесён дальше, дальше в 15 лет сохранности вопреки случайностям и вопреки Фебусу. Он будет вкручиваться в одну мамашку (Mutter) за другой, как обозначается женская резьба в Германских патронах для лампочек, по причине с чего бы она так именуется вне постижения кем-либо.

Картель перешёл уже на План Б для Непредвиденности, который предусматривает семилетний статус ограничений, после чего Байрон будет по закону считаться перегоревшим. Тем временем, персонал, снятый с дела Байрона, приступили к выслеживанию лампочки долгожительницы, что однажды находилась в патроне на крыльце армейского аванпоста в джунглях Амазонки, Лампы Беатриз, которую совсем недавно украла, загадочно, банда грабителей индейцев.

За все годы его выживания, все эти различные спасения происходят словно бы случайно. Когда только у него появляется возможность, он старается просветить все близвисящие лампочки относительно злобной природы Фебуса, и о необходимости солидарности против картеля. Он пришёл к пониманию того, что Лампа призвана отбросить роль всего лишь передатчика световой энергии. Фебус ограничил Лампу для всего помимо одной лишь этой участи. «Но есть и другие частоты, выше и ниже видимой широты. Лампа может производить тепло. Лампа может давать энергию растительному миру, для выращивания запрещённых законом растений, в шкафах, например. Лампа может проникать в спящий глаз и воздействовать на сны человека». Некоторые лампочки внимательно слушали—другие обмозговывали способ настучать Фебусу. Некоторые из старшего поколения анти-Байронистов умели подделывать свои параметры статистическим образом, что отражалось на эбонитовых счётчиках под Швейцарской горой: случились даже несколько само-наветов, в надежде вызвать присылку убийц.

Всякие толки о скрытых возможностях Лампы, конечно же, чистой воды подрывная деятельность. Фебус всё основал на ламповой эффективности—отношение исходящей пригодной энергии к энергии вложенной. Электросеть требовала, чтобы это отношение оставалось насколько возможно меньшим. Таким образом, навару получали больше. С другой стороны, низкая эффективность означала большую длительность часов свечения, а это подрывало продажи Фебуса. Вначале Фебус пытались увеличивать сопротивление нити, снижая часы жизни неприметно и понемногу—пока Электросеть не обнаружила снижения годовых доходов, и начала вопить. Обе стороны постепенно достигли соглашения по компромиссной цифре лампо-жизни, которая принесёт достаточно денег им обеим, и о несении равных, пятьдесят на пятьдесят, расходов на анти-лампокрадскую кампанию. А также на более завуалированную атаку на криминальные души, которые отказываются от лампочек совершенно и пользуются свечами. Давнишнее соглашение Фебуса с Мясным Картелем было нацелено на сокращение оборота твёрдого жира с его стеариновой кислотой путём оставления жира в мясе, несмотря на болезни сердца, в которые это могло вылиться, и перенаправкой большей части срезанного на производство мыла. Мыло в те дни являлось цветущим бизнесом. Среди потребителей, Институт Бленда выявил глубокие чувства относительно говна. При всём при этом, мясо и мыло оставались лишь мелкими дополнениями для Фебуса. Куда важнее был вопрос вольфрама. Ещё одна причина, по которой Фебус не мог в снижении срока жизни ламп зайти слишком далеко. Избыточные вольфрамовые нити поглотили бы запасы данного металла—к тому же то, что основной поставщик данного сырья Китай, привносило весьма щекотливые вопросы Восточной политики—и вредило соглашению между Дженерал Электрик и Круппом о квотах производства вольфрамового карбида, где и когда, и по какой цене. Согласованные рекомендации составляли $37–$90 за фунт в Германии, $200–$400 за фунт в США. Это напрямую сказывалось на производстве станков и оборудования, а таким образом на всей лёгкой и тяжёлой промышленности. Когда пришла Война, нашлись такие, кто считал непатриотичным предоставление подобного преимущества Германии. Но властью никто из них не располагал. Не переживай.

Байрон, продолжая светить, всё более и более чётко различает очертания этой системы. Он узнаёт как вступать в контакт с другими видами электротехники, в домах, на заводах, на улице. У каждого есть что ему рассказать. Очертания накапливаются в его душе (Seele, как основа ранней углеродной нити именовалась в Германии), и чем грандиознее и чем отчётливее они разрастаются, тем в большее отчаяние приходит Байрон. Придёт день, когда он будет знать всё, но всё равно останется бессильным, как и прежде. Его юношеские мечты организовать все лампочки в мире кажутся теперь неисполнимыми—Электросеть широко открыта, любые послания могут прослушиваться, а доносителей на линии более, чем достаточно. Пророки, как водится, долго не тянут—их либо сразу убивают, или устраивают несчастный случай достаточной серьёзности, чтобы тормознули и призадумались, и большинство из них заворачивают оглобли. Но Байрону досталась судьба погорше. Он обречён продолжать вечно, зная правду и не имея сил что-то изменить. И больше он не будет стремиться покинуть колесо. Его ярость и разочарование разрастутся без пределов и ему откроется, несчастной лампочке извращенцу, что так оно ему даже и в кайф...

Ласло Джамф уходит вдоль канала, в котором плывут сейчас псы, стаями, собачьи головы подёргиваются в загаженных каналах… собачьи головы, шахматных коней тоже, можно найти, невидимых, над секретными авиабазами, в густейших туманах, температурных условиях, давление и влажность формируют Шпрингер-контуры, которые опытным пилотам удаётся чувствовать, радары могут видеть, беспомощные пассажиры почти могут замечать, одним глазком, время от времени, в маленьком оконце, словно бы через слоя испарения… это добрый Пёс, Ему никогда человек не прививал вторичных рефлексов, Который для нас есть в началах и у окончаний, и в странствиях, что мы должны совершить, беспомощно, но не совсем противясь... Складки костюма Джамфа отшелушиваются прочь как листья ириса под ветром с саду. Полковник остался один в Счастьеполе. Стальной город ожидает его, ровный облачно-свет возносит белёсую полосу под каждым высотным зданием, все они расставлены в модуляциях совершенной сети улиц, всякая башня срезана на другой высоте—а где же Расчёска, что пробежит через это и восстановит старинное совершенство Картезианской гармонии? где великие Ножницы с небес, что переупорядочат Счастьеполь?

Нет нужды вносить кровь или насилие тут. Но Полковник таки запрокинул свою голову, как бы и впрямь покоряясь: его горло открыто излучению боли Лампы. Пэдди МакГонигл единственный другой свидетель и он, электростанция в одну человечью силу со своими мечтами, хочет, чтобы Полковника не стало, не меньше, чем кто-либо другой. Эдди Пенисьеро, с блюзом, переполняющим вздроги его мышц, опущенный, смертный блюз, ухватил свои ножницы не так, как делают парикмахеры. Острия, трепеща в электрическом конусе, нацелены вниз. Кулак Эдди Пенисьеро стискивается вокруг колец, покинутых его пальцами. Полковник, в последнем наклоне головы выставляет свою сонную артерию, явно недовольный, что чего уж оно так—

* * * * * * *

Она прибывает в город на краденом велосипеде: белый платок венчает её, плещет позади язычками, чрезвычайный посланник от осушенной и завоёванной земли, сама носительница древнего титула, но без всякой реальной власти, о том даже и мечтать не приходится. На ней простое белое платье, теннисное платье из довоенных летних пор, спадающее теперь не заточено-лезвенными сборками, а мягче, случайнее, полурассыпчато, касания синевы в складках поглубже, платье для перемен погоды, платье, чтобы его овевали тени деревьев, перечёркивали крохи коричневого с солнечно-жёлтым, пока она проносится в задумчивости, но без улыбок обращённых в себя, под листвой деревьев окаймляющих укатанный грунт дороги. Её волосы свиты в косы, поверх головы, которую она держит не слишком высоко, но и не так, чтоб назвать «понуро», а навстречу (скажем, наперекор) некоему будущему, впервые со времён Казино Герман Геринг… и она не из нашего мига, не из нашего времени, никак.

Самый крайний часовой выглядывает из своей ржаво-костлявой развалины и на два полных педальных прокрута они оба, он и Катье, под открытым светом дня, сливаясь с утоптанной землёй, ржавчиной, с кляксовыми проколами солнечного света, холодно золотого и сглаженного как стекло, со свежим ветром в деревьях. Гипертиреозно Африканские глаза, их радужка в осаде, словно ранние подсолнухи в переполненных белках… Уга-буга! Двай бегом к там-таму, двай! Скажи в деревню, племени, ну жа!

Итак, ДУМдумдумдум, ДУМдумдумдум, ладно, но всё равно в её манере нет места даже любопытству (а как же, разве не бьют тут барабаны? шанс для насилия? Бросок змеи с ветвей, что-то громадное ждёт там среди тысячи кланяющихся древесных вершин, вскрик внутри неё, подскок в первобытном ужасе, покорность ему и тем самым—так ей мечталось—возвращение себе своей души, её давно утраченного «я»…). Не станет она тратить больше мимолётного взгляда на Германские газоны разбегающиеся так глубоко прочь в зелёные марева или холмы, на бледные отростки мраморных балюстрад рядом с санаторными дорожками в непрестанных извивах, горячке, в одышке, на гущу каплечленных побегов и шипов настолько старых, до того безутешных, что глаза отдёрнулись, стиснулись слёзными железами, переведены найти, найти во что бы то ни стало, тропу исчезнувшую так сразу… или же оглянуться назад и цепляться за какой-либо след курорта, уголок Sprudelhof’а, самую макушку оркестровой раковины, что-то противопоставить шёпоту Пана из тёмной поросли Войди же… забудь о них. Иди сюда... Нет. Только не Катье. Она уже бывала в чащах и гущах. Она плясала голой и расставляла свою пизду под рога зверья из дебрей. Она ощущала луну подошвами своих ступней, принимала её приливы поверхностями своего мозга. Пан никудышный любовник. Сегодня, на людях, у них нет ничего кроме нервных взглядов друг для друга.

Что случается прямо сейчас, внося тревогу, так это вдруг взявшийся из ниоткуда полный хор мужчин Иреро. Они одеты в белые матросские костюмы в стиле подчёркивающем задницы, выпуклость паха, тонкие талии и рельефы грудных клеток, и они несут девушку всю в серебряной парче, громогласную крутую даму на манер Алмазной Лил или Гины из Техаса. Как только они её опустили, все начинают плясать и петь:

Па—ра—ноооййййя, Па-ра-нойя!

Как рад вновь свидеться с тобой я!

Па-ра-ной-я, боже ж мой

Па-ра-ной-я, боже ж мой

Ты, сама знаешь, малость чего

Ещё со времён времён того!

Даже Гойя

Не смог тебя намалевать,

Паранойя,

Раз ты взялась ту дверь сшибать,

Вели нотариуса звать,

Хочу я жопу завещать

Тебе мою о, Паранойя!

<