Крутая волна

— Верно, чужие теперь родителям дети-то стали, — заметила служанка, меняя тарелки.

— А твоего мнения никто не спрашивал! — цыкнул на служанку Павел.

— Павлик! Как не стыдно? — Ирина вскочила. — Ты считаешь себя образованным, воспитанным человеком, а ведешь себя хуже, чем варвар. Евлампия тебя с пеленок выкормила, а как ты с ней разговариваешь? И эти твои наскоки на Гор — дея, высокомерие твоих вопросов — пакость. Вы все стараетесь не замечать этой гнусности. Мне стыдно и унизительно сидеть вместе с вами! — Ирина бросила на стол салфетку и выбежала из столовой.

Наступило неловкое молчание, все уткнулись в тарелки, но никто ничего не ел. Слышно было, как всхлипывает у буфета служанка.

— К сожалению, Ирина права, — сказал профессор.

Гордей поднялся, поклонился хозяйке:

— Спасибо вам. Я пойду, там товарищ раненый.

В прихожей, уткнувшись лицом в стену, рыдала Ирина. Гордею хотелось чем-то утешить ее, но он не знал, что сказать, постоял возле нее и пошел в комнату для прислуги, думая: «Хорошая девчонка, честная! Пропадет она тут с ними…»

Пахом с ложечки кормил Дроздова супом, Клямин поддерживал голову матроса. Гордей присел на краешек кровати. Когда Дроздов поел и устало откинулся на подушку, Гордей спросил у Пахома:

— Так вы тут присмотрите за ним?

— Присмотрим, не беспокойтесь. Барышня от него так и не отходят.

— Она и верно хорошая. А вот братец ее…

— Энтот с норовом! — подтвердил Пахом.

— Ну что, пойдем? — спросил Клямин.

— Да, пора уже.

Когда они одевались, подошла Ирина.

— Вы уж за ним присмотрите, — попросил Гордей. — Мы его дня через два заберем.

— Через два — не пущу. Пока не поправится.

— Там видно будет. А вы, — Гордей взял ее за руку, — не отчаивайтесь. Мало ли чего бывает. И спасибо вам за все.

— Вы тоже… не думайте о них плохо. Они хорошие. И папа, и мама, и все они. А Павел… Он ведь это оттого, что карьера его не состоялась.

— А я не думаю ничего плохого. Поэтому без опаски оставляем вам Дроздова.

— Спасибо. — Она легонько пожала ему руку.

Когда вышли, Клямин сказал:

— А девка-то хороша! Деликатная такая, хотя из бар. Красивая…

— Красивая, — машинально подтвердил Гордей, хотя и думал сейчас совсем не об Ирине, а о Наталье. В последние дни, в хлопотах и сутолоке, он редко вспоминал ее, а вот теперь опять нахлынуло…

С тех пор как Гордей вернулся из поездки домой, он почти не думал о Люське. Пока лежал у Фёдора Пашнина, Люська почти неотлучно была там, выхаживала его. И странно: чем больше они находились вместе, тем чаще вспоминал Гордей… Наталью. Если раньше он в Наталье искал сходства с Люськой, то теперь все было наоборот. Он уже понял, что Люська только первое увлечение, что сейчас у них нет ничего общего, три года разлуки сделали свое дело.

Кажется, и Люська почувствовала это и однажды спросила:

— Скажи…У тебя там кто-то есть?

Он промолчал, и Люська правильно истолковала это молчание. Два дня она не приходила, а потом пришла, но уже другая — собранная, деловая. И как-то сказала:

— А знаешь, у меня ведь тоже ничего серьезного к тебе не было, потому и не писала, чтобы не обнадеживать тебя. А вот сейчас — боюсь. Может, мне лучше не приходить больше? Ты уже поправляешься.

Он и в самом деле поправлялся быстро, сам вставал и мог даже ходить по избе. На другой после этого разговора день его увезли в Шумовку, Люську он больше не видел. И вспоминал ее теперь все реже и реже.

А вот о Наталье думал все чаще и чаще. Сразу после моонзундских боев он написал ей, а незадолго до выхода в Петроград получил и от нее письмо. О себе она почти ничего не писала, больше рассказывала об отце. И только в самом конце письма была одна фраза, которая особенно обрадовала Гордея: «Я иногда вспоминаю нашу последнюю встречу, и мне становится немножко грустно».

И даже эти слова «иногда» и «немножко» не огорчили его, он им не поверил. Может быть, это слишком самонадеянно и смело, но Гордей был уверен, что Наталья вспоминает его так же часто, как и он ее.

2

Они не спали уже вторые сутки и сразу же по возвращении на корабль решили отоспаться. Вспомнив старую флотскую присказку о том, что, «если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте», Гордей забрался в штурманскую рубку и растянулся на холодном кожаном диване, на котором во время походов отдыхали командир и старший офицер. Гордей уснул сразу же, едва голова коснулась валика.

Но его нашли и здесь. Тот самый студент, Федоров, который был у него комиссаром, стоял над ним и решительно тормошил за плечо:

— Шумов, вставай! Вставай же!

Студента Гордей потерял еще в Зимнем, с тех пор так и не видел.

— А ты откуда взялся? — спросил Гордей, садясь на диване.

— Да вот опять по твою душу пришел. Нужны твои «гордейцы».

— Зачем?

— Буржуйчики и «Комитет спасения» будоражат толпу на Невском. Наших кое — кого побили. Надо навести порядок. По указанию Военно — революционного комитета вы должны послать туда патрули.

Сформировали шесть патрулей, по четыре человека в каждом. С собой Гордей взял Клямина, Берендеева и Давлятчина. Участок выбрал самый бойкий — от Казанского собора до Гостиного двора. На площади у собора и возле Думы, по словам студента, чаще всего и проходили организуемые «Комитетом спасения» митинги.

Пока добрались до Невского, начало смеркаться. Фонарей еще не зажигали, да и вряд ли зажгут; некому. Однако толпа на проспекте не убывает. Почему-то много пьяных. Один из них, по виду конторский служащий, пристал к Берендееву:

— Вот ты, матрос, какую власть представляешь? А я, брат, теперь величина! Подо мной теперь столько людей ходит, что тебе и не снилось. И я куда захочу, туда их и поворочу.

— Ты бы лучше домой поворачивал, а то и бока намнут, — посоветовал Берендеев. <

— Кто посмеет? Кто теперь посмеет тронуть Александра Емельяныча Бурцева? Ни — и-кто! — кричал пьяный и неожиданно предложил: —Дай я тебя, голубчик, поцелую! Не хочешь? Брезгуешь?

— Стукнуть его, что ли, тихонечко? — спросил Берендеев. — Может, опомнится?

— А ну его! Видишь, у него радость — повышение по службе получил.

Александр Емельяныч Бурцев отстал сам: ноги уже не несли его дальше, и он, прислонившись к фонарному столбу, плакал пьяными слезами: