Крылатая сотня. Сборник рассказов

— Шестеро? — одноглазый поднял одну бровь. — А я посчитал — вроде пятеро…

— Да как же… — начала объяснять Маша, но во дворе снова — уже радостно — взлаял Тоб, и она начала подниматься: — Ой, тётя Нина как раз идёт…

Она не видел, что одноглазый тоже встал. Его лицо сделалось мертвенно-бледным, даже с голубизной, пропал весь загар, а живой глаз стал огромным и блестящим. Рот приоткрылся. Он взялся рукой за стол и навалился на неё, чтобы не упасть. Другая рука шарила по костюму — сверху вниз.

В коридоре (если закрыть глаза — он мог вспомнить каждый шаг по нему) послышались сразу несколько голосов. Минуты шли. Одна. Другая. Третья. На кухню быстро вошла ещё даже молодая, хотя и с сильной сединой женщина в деловом довоенном костюме. За нею виднелись другие обитатели дома, но он не замечал их — пожалуй, даже не видел.

— Вы что-то знаете о Коле? — спросила женщина неестественно высоким голосом. — Ну не молчите же, вы…

Ахнув, он покачнулся, чувствуя, как опрокидывается, леденеет, идёт трещинами и осыпается в распахнувшуюся чёрную бездну мир. И, уже падая грудью на стол, услышал — далеко-далеко — крик:

— Маленький мой!..

…От костюма пахло — очень-очень слабо, но ощутимо — французскими духами. Он перебирал складки ткани, не в силах оторваться, отстраниться хоть на миг. Краем целого глаз видел, как мальчик и девочка лет по 8–9 замерли, недоумённо глядя, по обе стороны от Маши. Как рослый белобрысый юноша — тоже в костюме — неотрывно смотрит на него

и шевелит губами, произнося — пока беззвучно, но узнаваемо уже: "Ник?!."

И как не сводит глаз с него — неверяще и почти обморочно — высокая девушка с тугой тёмно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.

— Я тебя ждала, — сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к дверному косяку.

* * *

— Я тебя ждала, — сказала Дашка.

Я не ощутил, но догадался, как её пальцы коснулись левой стороны моего лица.

— Даш, можешь не трогать, — ответил я. — Кожа там ничего не чувствует.

— Ты… тогда обгорел? — рука девушки погладила правую щёку.

— Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачёт, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдём до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами — на фига нам столько золота? — но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили, а нервы… — я вздохнул, — а нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал до сегодняшнего дня. Честно.

— Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживёшь…

— А я не увижу…

— А вот посмотрим…

Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства — пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это ещё страннее, чем запах от маминого костюма.

Я дышу.

— Ты что, Коля?! — руки Дашки. Голос встревоженный…

— Ничего, — я поворачиваюсь на спину. Глаз у меня мокрый, но на лице улыбка. Настоящая, искренняя улыбка. — Даш, а что в Упорной?

— Ой, — она тоже заулыбалась, — как всегда бардак. Колька в атаманы баллотировался, его прокатили. Совсем одурел. Да, знаешь, он тоже женился…

Она говорила и говорила, а я лежал и слушал, держась за этот разговор, как за ниточку: вот отпущу её — и… и что вернётся? Какая из моих жизней постучится в двери? Или войдёт без стука?

Говори, Дашка, говори…

— А где Дениска? — перебил я её. — Помнишь, мальчишка, который у нас жил?

— Конечно помню! — даже возмутилась Дашка. — Знаешь, а его мать нашла, ещё в конце войны… Он сперва от неё, к тёте Нине… А потом пригляделся и так спрашивает: "Ма-ам?" Так протяжно, недоверчиво… и как к ней бросится! Они у нас гостили три дня, он прямо не отходил. А ведь ему уже больше одиннадцати лет было, не маленький…

— А твои? — спросил я.

— Бабушка и мама умерли… — тихо сказала Дашка. И вдруг уткнулась мне в плечо и задрожала. Я обхватил её обеими руками и сказал:

— Не отдам, никому не отдам тебя!

Дашка закивала так, что её аж заколотило. Потом… потом у нас было то, что уже было два раза в эту ночь. Тогда… после первого раза… я тогда понял, что у неё — никого не было. Я первый. И мне стало стыдно за тех девчонок, имён которых я даже и не помнил зачастую…

Спаслась ли Динка? С ней у меня не было ничего… но спаслась ли? Вспомнилась швейцарская медсестра, как её руки отталкивали — или притягивали? — меня, голос — по-французски: "О мсье… не надо, мальчик…"

Мальчик… Я перестал быть мальчиком задолго до того, как "стал мужчиной". Господи, до войны мы все считали, что это и есть главный признак "мужчины"… сколько

было их рассказано — выдуманных сальных историй — на школьном заборе…

Я задремал и проснулся толчком, потому что подбитый джип накатился на меня, а я не мог отпустить Генчо… и рухнул бруствер…

Дома, понял я с таким облегчением, что замерло сердце. Всё кончилось. Всё.

За окнами начинало светать. Дашка сидела рядом. Мы встретились взглядами.

— Тебе тоже снится? — спросил я, садясь рядом с ней. Дашка кивнула:

— Да… Часто и много. Чаще всего — как мы горим над морем… осенью… Горим, планируем и сбрасываем на пляж гранаты, сбрасываем, чтобы всё успеть сбросить… Я боюсь, что знаешь что? — она прилегла мне на колени щекой. — Что нашим детям будет… сниться тоже.

— Пусть, — сказал я. Дашка повернула ко мне голосу. — Да, пусть, — твёрдо сказал я. — Тогда они не заболеют нашей болезнью. Они не забудут. Ведь всё было, потому что мы забыли… Даш, ты родишь мне сына?

— И дочь, и ещё сына и дочь… — сказала она серьёзно. — Я рожу тебе шесть детей. Чтобы за папу… и за твоего отца… и за брата за моего… и чтобы всё — вдвое! — последние слова прозвучали, как заклинание.

— Дома, — выдохнул я. — Это правда, это не сон… Я не верил, я до последнего не верил…

— А я верила, — откликнулась Дашка. — Что ты придёшь. Только я представляла, что буду стоять зачем-то у калитки… а ты идёшь по улице в форме. А ты пришёл такой франт…

— Франт, — усмехнулся я. — А знаешь, Даш, я ведь ни-че-го делать не умею. Только воевать.

— Пойдёшь работать на наш молокозавод? — оживилась она. И фыркнула: — Как с коровами обращаться — не забыл ещё?!

— Нет, — засмеялся я тоже. И сказал: — А что. Пойду. Далеко?

— Нет, на улице Шарипа Тагишева, бывшая 9 января… ты что, Коль?

— Чьего имени улица?! — выдохнул я…

… - Я и не знала, что вы вместе учились… — Дашка вздохнула. — Мне про него Коля рассказал… ну, Коля, который приёмный сын… в общем, твой брат теперь… У них в школе стенд: "Они учились здесь…" И там есть про него всё. Он один остался от той чеченской роты… шестнадцать лет. И держался восемь часов против батальона с бронетехникой, с вертушками… а беженцы успели уйти… Его живым схватили, граната не сработала, которой он подорваться хотел. И отдали чеченцам, которые за них воевали… Они сперва говорили — мол, ты же чеченец, нохчила, как ты можешь с русскими собаками вместе… А Шарип им сказал: "Да, я и есть чеченец, я нохчила. А вы не чеченцы, вы шакалы и сдохнете, как шакалы." Ну и они с него кожу сняли… Коля так рассказывал. Рассказывает, а сам плакать хочет — и не плачет. Он же тоже помнит… как всё было…