Крым

Люстра стала медленно гаснуть, словно из нее утекала драгоценная влага. Исчезли все звуки и шорохи. Певучая, грозная, подземная музыка медленно наполнила тьму. Словно предвещала восход неведомого светила. Занавес покатился вверх, и возникли тускло-золотые заиндевелые купола, морозная синева небес с розовой зарей.

Лемехов вдруг со страхом и сладостью ощутил подлинность этого московского утра, такого русского, зимнего, в котором тяжело и морозно звенели колокола, дышала паром толпа, двигались стрельцы, выходил на крыльцо усыпанный золотом и каменьями царь. Музыка чудодейственно воскрешала исчезнувшее время, пропавшие в вечности мгновения. Теперь колдовством света и звука они возвращались в мир. Лемехов был вовлечен в это воскрешенное время. Погружался в его угрюмую русскую красоту.

– Моторин – великий бас. Он в опере богатырь, – шепнула Ольга.

Эта летописная древность, пленившая Пушкина, озарившая сумрачный дух Мусоргского, воспринималась Лемеховым как его собственная подлинная жизнь. Он стенал в толпе, шарахаясь от кнута царских слуг. Под его сапожками похрустывал утренний снежок. На его руках мерцали тяжелые перстни. Ему казалось, что музыка, хор, рокочущий бас певца повествуют о мучительной тайне, которая передается из одного русского века в другой и теперь коснулась его. Завораживает, пугает, влечет.

Эта тайна витает в теремных палатах, в императорских дворцовых покоях, в кабинетах кремлевских вождей. Эта тайна кружит головы и ожесточает сердца, множит подвиги и злодейства, возводит города и остроги, закручивает загадочную спираль русской истории, галактику русского времени. И его, Лемехова, коснулась эта неразгаданная тайна – бездна русской власти. И когда на сцене появился юродивый, вытянул из лохмотьев костлявую руку, слюняво и косноязычно обратился к царю, Лемехов вдруг вспомнил страшного нищего перед входом в церковь. Тот пророчил ему царский венец, и это сходство с оперой пугало его. Он стал осматривать зал. И ему показалось, что в рядах, из тьмы посмотрели на него васильковые глаза колдуна.

Во время антракта в ложе появился могучего сложения господин в туго натянутом пиджаке, с жирной грудью, чернобородый, губастый, с веселыми, навыкат, глазами. В господине Лемехов узнал миллиардера Вениамина Гольдберга, с которым изредка встречались на многолюдных именинах какого-нибудь главы корпорации или банкира, связанного с оружием. Гольдберг радостно сверкал зубами из черной бороды. Поцеловал в щеку Ольгу. Ухватил ладонь Лемехова большой теплой рукой, украшенной темным перстнем.

– Будь добор, принеси-ка три бокала шампанского, – приказал он служителю, отсылая его из ложи. – Вся публика смотрела не на сцену, а на вас, – засмеялся Гольдберг. – Вы чудесно смотритесь. Ольга, дорогая, не могу забыть наши встречи в Лондоне. Вы знаете, Евгений Константинович, когда Ольга давала сольный концерт, все мужчины сбегались на звук ее флейты. Если бы она захотела, она могла бы повести их к морю и утопить, как мышей. И я, и я, как мышь. Пошел бы за ее флейтой на край света! – Гольдберг хохотал, воображая, как вся русская знать, обитавшая в пригородных лондонских замках, тянется вслед за грациозной флейтисткой и тонет в море.

– Вениамин сделал все, чтобы мне в Лондоне не было одиноко. Он был очень внимателен, – произнесла Ольга. Лемехову послышались в ее голосе едва уловимые пленительные интонации, которые уязвили его. Она почувствовала это, провела рукой по его шее, щеке. – Я рассказала Вениамину о тебе, и выяснилось, что вы хорошо знакомы.

– Друзья, приглашаю вас на мою яхту. Поплывем из Монако, с заходом в Неаполь, Барселону, через Гибралтар, на Канары. Будет чудесное общество. Французский дизайнер. Владелец «Делла сэра» и какой-то принц крови, кажется немец, отпрыск аристократического европейского рода. Вам они все понравятся. Здесь, в России, будут самые мерзкие месяцы, тьма, холод. А там лазурь, тепло, восхитительные города.

– К сожалению, вместо яхт я вынужден заниматься подводными лодками, – сухо произнес Лемехов.

– Кстати, о подводных лодках, Евгений Константинович. Я готов разместить на моих заводах заказ на антиракету. Вы же знаете мои возможности и мою пунктуальность.

– Не я распределяю заказы. Это не в моей компетенции.

– Да что вы, Евгений Константинович, вы же почти президент. Ну ладно. Как вам Моторин? Отличный старик. Хочу пригласить его в Лондон. Пусть попоет среди наших, в своих побрякушках.

Служитель принес на серебряном подносе шампанское. Они чокнулись, выпили, и Гольдберг покинул ложу.

И опять музыка ревела, как зимняя русская буря. Плескалась и вспыхивала, словно огромная, в водоворотах, река. Лемехов то слепо погружался, то ошеломленно всплывал. Все было родное, дикое, восхитительное. Все было знакомо, происходило с ним – в монастырской келье, в пьяной корчме, в блистательном зале с бравурной мазуркой. Музыка ковшами вычерпывала таинственную, наполненную огнями тьму, которая была его тьмой, его памятью, его пугающим предчувствием. Опера была не о царе, не о русском бунте, не о самозванце, а о той темной бездне, которая разверзалась в самой сердцевине русского бытия, русского царства, русской власти. Он стремился в эту бездну, она затягивала его, влекла в свою восхитительную тьму.

Царь умирал на троне, сраженный болезнью. Бояре, еще при живом царе, делили власть. Безымянная, бестелесная, эта власть мерцала в позолоте купола, пряталась в темной иконе. Кто-то невидимый и всесильный брал Лемехова под руки, подводил к иконе, и он наклонялся, желая приложиться. Смуглый лик с золотыми волосами, окруженный звездами и туманностями, начинал проваливаться, улетал в бесконечность, и открывалась та глубина, от которой остывала кровь. То черное зеркало, в которое он заглянул утром, как в немигающее жуткое око. Там реяли безвестные миры, таилась вся сладость бытия, весь ужас предстоящей смерти, вся неизбежность предначертания. И он вдруг понял, что все эти недели и дни каждую секунду думал о словах синеглазого колдуна, посулившего ему великую участь. И он готов принять эту участь, вкусить ее смертельную сладость.

Опера завершилась. Зал рукоплескал. Кричали «браво». Кумир в парче и шапке Мономаха картинно раскланивался, множество раз выходил на сцену. И Лемехову опять померещилось, что из толпы пламенно блеснули синие глаза, властные и счастливые.

Глава 11

Они сидели в ресторане «Боттичелли» на Тверском бульваре, роскошном, пустынном, с гулким полумраком. Светились колонны из родосского мрамора, переливалась вода в фонтане, бесшумно появлялись и исчезали официанты в костюмах венецианских дожей. Метрдотель в золоченой парче, узнав Лемехова, был обволакивающе любезен, раскрывал карту вин и средиземноморских яств.

– Рекомендую коллекцию наших тосканских вин. Одни виноградники растут на западных склонах холмов, и вы почувствуете в вине легчайшую горечь осеннего солнца. Другие зреют на восточных склонах, и в вине присутствует едва ощутимая сладость, легкая, как смех итальянских девушек.

– Мы хотим услышать смех итальянских девушек, не правда ли, Игорь Петрович? – Лемехов старался быть легкомысленным и шутливым.

– Боттичелли воспел красоту итальянских девушек в двух великих картинах. «Весна» и «Рождение Афродиты». Выпьем вино, в котором слышится смех Афродиты, – в тон ему ответил Верхоустин. Он усмехался, поглядывая на золоченую цепь венецианского дожа.

– Я могу предложить господам дары Средиземного моря, которые доставляются к нам самолетом прямо с приморских рынков Палермо. Все виды рыб, все виды мидий и раковин, щупальцы осьминога, салаты из водорослей.

– Мне сегодня по вкусу сибас, приготовленный на пару, – сказал Лемехов.

– А я бы предпочел осьминога, – сказал Верхоустин. – И все остальное, на ваш вкус. Все, что попадает в невод итальянского рыбака.

Им принесли округлые, похожие на прозрачные шары бокалы. Вино лилось из темного горла бутылки, наполняя бокал золотым искрами. Появился серебряный поднос, на котором, посыпанная кристаллами льда, лежала рыба с голубоватыми плавниками. Лемехов уловил исходящий от рыбы запах далекого моря. На деревянной дощечке угодливый официант принес зеленоватые, в присосках, щупальца осьминога, перед тем как положить их на раскаленные угли. На скатерть выставляли блюда с раковинами, темными, розовыми, перламутровыми, в которых таилась нежная плоть моллюсков. Их ужин начинался с тихого звона бокалов, с легкого звяканья падающих на тарелку ракушек, из которых извлекалась влажная мякоть.