Крымские истории

– Нервы, нервы проклятые, расшалились. Успокойся. За тобой – полк, три тысячи живых душ. Их надо поить-кормить, учить воевать, хоронить… Надо исполнять свой долг. И помнить, что кроме тебя его не исполнит никто.

Так они доехали до Ялты, где и предстояло полку Лапшова пополниться людьми, боеприпасами и вновь выступить на передовую.

Его попутчица очнулась. Ошалелыми глазами смотрела на молодого красивого полковника, который берёг её покой и правой рукой обнимал за плечи, подложив ей под правую щеку свою папаху.

Сам же сидел с непокрытой головой, в одном мундире, несмотря на изрядный холод и пронизывающий ветер.

– Ну, что, голубушка, немножко отошли? Прошу Вас, успокойтесь только: былого не вернуть, война, будь она проклята, а Вам, молодой и такой… красивой, надо жить, – эту фразу он произнёс каким-то чужим голосом, которого даже сам устыдился.

Она, даже сквозь слёзы, прорывающиеся рыдания, не смогла не задать ему вопрос:

– А Вам-то, сколько лет, полковник?

– О, я уже старый. Двадцать девятый.

Она улыбнулась, сквозь слёзы и, как-то обречённо, сказала:

– Тогда я – древняя старуха, так как мне уже тридцать первый год. К слову, только вчера исполнился тридцатый.

Лапшов даже покраснел:

– Простите, я не это хотел сказать. Я… видел, что Вы – совсем юная девушка. Простите…

Она сердечно его поблагодарила, подала папаху, которую он тут же, по-казачьи лихо, привычно сбил на затылок, выпустив из-под неё иссиня-чёрный чуб справа и тепло ей сказал:

– Вы не тревожьтесь. Мой ординарец, – и он указал на Шаповалова, дремлющего, чутко и сторожко, в седле, – Вас устроит с жильём. А там – что-нибудь придумаем.

Шаповалов, словно и не спал, слышал весь их разговор и тут же ответил:

– Ваше Высокоблагородие, барышню в Севастополь надо. В Ялте пропадёт. А у меня там – и свояк есть. Всё же легче ей будет, по нонешним окаянным временам-то…

– Тогда, отец, без промедления, – велел Лапшов, – садись в пролётку, смени коней только, запасись харчами – и в Севастополь. Даю тебе – на всё-про всё, три дня. Выполняй.

И легко соскочив с пролётки, тут же – вскочил в седло своего красавца-коня, которого вёл в поводу, возле своего, бок – о бок, верный Шаповалов и погрузился, даже не оглянувшись более ни разу на неё, в неотложные и нескончаемые заботы командира такого огромного хозяйства, которым был его полк.

Шаповалов вернулся к исходу второго дня.

– Так что, всё исправил, Ваше Высокоблагородие.

И тут же, перейдя на более привычный для него тон, продолжил:

– Всё, сынок, разрешилось, слава Богу, без особых усилий. Устроил барышню, по нонешним временам – по-царски. Дай-то Бог уцелеть ей в этом аду. Светопредставление творится, сынок, в Севастополе. Словно всю Россию стронули с места…

Лапшов только через несколько дней спросил у Шаповалова, хотя ежедневно эта мысль крутилась у него в голове:

– Так, где устроил-то нашу попутчицу, отец?

– А я, сынок, не стал её у свояка определять. Опять же – неизвестность, что там и как впереди будет? А я набрался храбрости – да и пошёл к самому градоначальнику. Сердитый, кричит на всех. Я даже оробел, когда он ко мне подошёл. И как только он стал и на меня кричать, я ему, поперёк: значит – так и так, Ваше Высокоблагородие, полковник Лапшов, мой командир, велел Вам кланяться и просит устроить эту барышню – и на проживание, и на какую-никакую службу при Вас.

– И ты знаешь, сынок, он даже кричать перестал, посмотрел на нас обоих и к ней обратился: «А печатать на машинке можете?».

– Она, ему в ответ: «Могу. Я была учителем словесности. И печатать хорошо могу».

– Вот и славно, – ответил полковник, пожилой уже совсем старик, лет-то – поболе меня будет, – давай, урядник, определяй барышню на жительство вон, в том доме, – указал на нарядный, почти у моря, белый особняк.

– Скажи, что я велел. А завтра, милая барышня, на службу. Вот так.

– Ну, я всё обрешил, с комендантом встретился, одёжу ей всю добыл – пальто, шапку, юбчонки, платья какие-никакие, да и к тебе…

– Спасибо, отец. Сердечное спасибо, – порадовался Лапшов и более не спрашивал ни слова об этой женщине.

Через несколько дней, в Севастополе, Главнокомандующий проводил большое совещание. И Лапшов был его участником.

Он сразу увидел Её в зале заседаний. Строгий, полувоенный костюм, удивительно ей шёл.

Здороваясь со знакомыми офицерами, он всё пробирался к ней.

Оказавшись совсем рядом, тихо, в растерянности и в замешательстве, произнёс:

– Здравствуйте. Вы меня не забыли ещё?

Глаза её радостно заблестели:

– Я никогда Вас не забуду, Дмитрий Вячеславович. Каждый день молю Господа за Ваше здоровье и за то, что Вы встретились мне на пути. Погибла бы без Вас…

К ним подошёл пожилой полковник. Он тяжело дышал и его лицо было багрово-красным.

– Уважаемый Николай Константинович, – обратилась она к нему, – это и есть полковник Лапшов Дмитрий Вячеславович.

Лапшов понял, что это и есть градоначальник и прищёлкнув каблуками, вытянулся, как юнкер, перед старым служакой:

– Благодарю Вас, Николай Константинович, за помощь этой… милой барышне.

Старый полковник был польщён: «Молодец, малец, – подумал про себя, – в чине равном, а ведёт себя учтиво. И орденов-то – герой, истинный герой».

А вслух сказал:

– Это я Вас, Дмитрий Вячеславович, благодарить должен. Виктория Георгиевна – сущий клад для меня. Я без неё просто бы не справился. А она такой порядок в канцелярии навела, такую дисциплину установила в управлении градоначальника, что я просто не знаю, как Вас благодарить, голубчик.

И он, с чувством, потряс руку Лапшову. И тут же извинившись, ушёл.

– Простите, дела, сейчас Главнокомандующий прибудет…

Все совещание Лапшов с Викторией, обменивались взглядами. Она что-то быстро печатала на машинке, адъютант Главнокомандующего забирал у неё готовую работу, подносил на подпись Его Превосходительству и тихонько выскальзывал из зала, относя приказы и распоряжения на телеграф. А затем, снова возвращался к Виктории и она, вновь, стучала по клавишами блестящей, такой Лапшов и не видел, пишущей машинки.