Крымские истории

«Моя бы воля – я всех бы вас, за поругание родной земли, со света извёл, нет у вас права на жизнь, на страданиях и на крови народной преуспели, богатства неправедные нажили. Такой разор по всей России учинили…».

Поэтому и стало больше душ светлых и прозревших, хоть в этом, Вечном мире.

Спасибо ему за науку.

И за честь высокую спасибо…

***

Спасибо нашей памяти,

что ведёт нас по дороге совести

и правды, чести.

А без этого и жить ни к чему.

И. Владиславлев

ПОЛЫНЬ

Крымская полынь всегда полыхала, к осени, багряными красками.

Сверху, у кисточек, она была ещё белёсой, а чем ниже, где находились листья более крупные и размашистые – она, в начале ноября, становилась почти алой.

Грустно было в такой степи. Наплывало такое ощущение, что ты в чью-то судьбу вторгся непрошено и бредёшь по ней, не сообразуясь даже с тем, а нравится ли это кому-нибудь или нет – из тех, чьи искры души рассыпаны в безбрежной Крымской степи.

И вспомнились мне в этом горьковатом мареве, от которого даже кружилась голова, две истории, свидетелем и рассказчиком которых был мой дед, Георгиевский кавалер, старший урядник той ещё, давно забытой войны.

Две войны сломал, как он говорил, а вот на третьей, уже ведь в летах был, душу сорвал.

И к смерти привык, и к крови. Проливал её только по нужде, расчётливо, чтобы больше, значит, вражьей выходило. Но и своей – немало источили эти годы. Да и как тут убережёшься, такие войны были, миллионы лучших, задолго до срока, Господом определённого, ушли в Жизнь Вечную.

И взирают они на нас с той жизни и, я думаю, не всё им нравится, как мы с их памятью, их завещаниями обошлись. Как же – за что тогда они погибали, если мы и державу не сберегли, разорили её, а она такой кровью им досталась, такими жертвами.

Думаю, что есть у них право судить нас за это. И с каждого спросить: по совести ли он жил и поступал, когда чёрное вороньё, из тех, недобитых и лживых, которые всегда норовили самый жирный кусок себе оторвать, без учёта – а достанется ли что-либо и другим. Так и порвали на куски, лакомые, такую страну, державу великую, всё себе на потребу пустили,

И не спросит с них никто в жизни этой, а Божьего суда они не страшатся, уверены, что его – нет над ними и не будет.

***

Манштейн танковыми клиньями рвал Крымский фронт. Спасения не было нигде.

Авиация доставала и одиноко бредущих бойцов, и выкашивала густые колонны пехоты и кавалерии, которые отступали к Керчи…

И дед всегда говорил:

– Много, внук, судеб клинок мой прервал. А не страдал, нет. Не страдал. Понимал, что если не я врага – он меня.

И с глубокой грустью дополнял:

– Да и молодой был. Что – тут, будешь оплакивать вражью жизнь? Нет, доблесть только душу распирала. Да и кресты, конечно, свидетельствовали о том, что казак я был справный и командование мне доверяло.

Уже к началу семнадцатого года был взводным командиром, шутка ли?

Как-то обречённо, при этом, махнул рукой, надолго замолчал, а затем – обронил, как камень в воду бросил:

– Но то – всё пустое. Прошло и следа не оставило. Только память…

– А вот, – и дед улыбнулся в свои седые усы, – довелось и мне на старости лет молодость вспомнить и в конной лаве – сойтись с врагом.

Глаза его загорелись, словно молодость вернулась, и он повёл рассказ дальше:

– Конница немцев, на холёных, но жирных, перекормленных конях, вынырнула из балки.

Деваться нам было некуда. Два маха лошади разделяли нас и врагов.

И я – только вырвав шашку из ножен и не криком даже, а движением руки, увлёк бойцов в атаку.

Наш удар, по вытянутой в стрелку колонне разомлевших немцев, был страшным.

Мало кто ушёл. Пластались наши дончаки по полыни и шашка сама находила новую цель.

Уже пятерых я достал своей шашкой, а шестой – порезвее конь-то у него был, мой уже устал изрядно – от жары, боя и бескормицы, стал уходить от меня на полном скаку.

– Эх, недотёпа, – засмеялся дед, оборотясь ко мне, видать грели душу эти воспоминания, – разве вытянет долго твой закормленный конь такой аллюр, да ещё – вверх, в гору.

– И я, – продолжил дед, – погладил своего верного боевого друга между ушей, который готов был, из последних сил, сорваться в погоню за врагом и сказал ему, словно человеку:

– Не торопись, дурашка – куда ему от нас деться? Мы курган с тобой обойдём и он – прямо на нас и свалится.

Так и вышло. И когда моя шашка, в неотвратимости страшного движения, обрушилась на голову затяжелевшего офицера, тот, по-русски, жалко и жалобно, на весь мир закричал:

«Урядник! Как же ты так… Как же больно, Господи, как же мне больно… Если бы ты только знал… Вот уж – не думал никогда, даже в дурном сне, от кого смерть приму…».

И только тут я узнал своего бывшего эскадронного командира есаула Еланцева.

Правда, сейчас он был в немецком мундире и тяжёлые витые погоны на его плечах указывали на полковничий чин.

– Выслужился, ты ведь у фашистов выслужился, Ваше Высокоблагородие…

Я остановил коня, который всхрапывал, никак не могла божья тварь привыкнуть к запаху крови и смерти, это мы, люди, быстро привыкаем и к крови, и к смерти, и долго смотрел на поверженного врага. Краска жизни сходила с его лица, оно, на моих глазах, делалось восковым и безжизненным.

В правой руке, навечно, застыла знакомая мне Георгиевская шашка, с темляком оранжево-чёрным и золотым крестиком на белой эмали нарядной рукояти.

Вспомнилось, как мы гордились в ту пору доблестью своего командира, который, в столь юные лета, был награждён таким высоким отличием. Вместе с ним – выпала и мне честь получить свой первый Георгиевский крест.

Услужливая память увела деда к тем годам молодости и отваги, бесшабашности…

***

Нашему эскадрону – сам Пётр Николаевич Врангель, командир корпуса, поставил задачу – выйти в тыл противника и «…пошуметь там, изрядно», привлечь на себя внимание главных сил, а когда они устремятся к нам, полагая, что здесь у русских и наметилось направление главного удара, корпус нанесёт молниеносный выпад по флангу австрийской дивизии и займёт уездный город.