Кто, если не ты?
Шрифт:
— Игорь, что я слышу?..
Серебристо-голубое пальто мягкими складками обтекало ее начинавшую полнеть фигуру; шляпка с кокетливым пучком искусственных фиалок, изящная сумочка, элегантные перчатки... Игорь видел насквозь ее наивную хитрость: надо, чтобы в школе знали, с кем имеют дело! Конечно, как само собой разумеющееся, она ожидала услышать хвалебные отзывы об успехах ее сына, и вдруг... По скорбной усмешке Белугина, по сочувственному лицу Алексея Константиновича даже без ее восклицания было ясно, чем кончился разговор. Ему стало стыдно за нее, ребячливую, самонадеянную, неумную. Ведь он все представлял себе заранее и запретил ей являться в школу! И она обещала, дала слово... Что ж, пусть пеняет на себя...
— Не надо, мама... ресницы линяют...
Он больше не произнес ни слова, напрягая всю волю, чтобы сдержаться.
Буря разразилась дома. Она началась за обедом. Степенно тикали «вестминстерские» часы, шуршала газета, которую Максим Федорович просматривал перед едой; Любовь Михайловна, в ярком китайском халате, очень бледная, с усилием глотала суп, как будто у нее болело горло и каждая ложка доставляла ей нестерпимое страдание.
Игорь вылавливал из своей тарелки разваренные лепестки лука, похожие на прозрачные тельца медуз. Покончив с луком, он медленно, с расстановкой произнес заранее составленную и отрепетированную в уме фразу:
— Жаль... Сегодня у директора не хватало Фонвизина... Но если тебе приятно разыгрывать Простакову, то роль Митрофана — не для меня...
Любовь Михайловна оскорбленно прикрыла опухшие веки:
— После того, что я слышала, ты меня уже ничем не удивишь... Можешь продолжать в том же тоне.
Следующая фраза уже давно вертелась у него в голове:
— Если тебе непонятен русский язык, я могу повторить по-английски или по-немецки: школа — мое личное дело. Это собакам присуждают медаль за породу. А я не дог и не доберман-пинчер. Неужели это так трудно усвоить?
— Ты... Ты хуже! — Любовь Михайловна бросила ложку, на скатерти расплылись два круглых пятна..— Я знала, что ты эгоист, но что ты еще и лгун — этого я не могла ожидать!
Лицо Игоря передернулось и порозовело.
— Неправда! — вскрикнул он тонко и пронзительно.— Я никогда никому не лгал!
— Не отказывайся! Ты все время дурачил меня, когда говорил, что у тебя с учебой все в порядке! Ты ни словом не обмолвился о тройках — сплошные тройки! Учителя давно махнули на тебя рукой, все восстановлены против тебя, все, даже Алексей Константинович! И все из-за этого милого Бугрова, из-за этого чудовища! Я сразу сказала, что он тебе не пара — и вот, пот к чему ты пришел! Тебе уже не нужны ни медаль, ни институт, ни будущее — ничего не нужно! Ты думаешь только об одном: а что скажет, чего захочет Бугров? И ни гордости, ни собственного достоинства— преданная собачонка! Ты знаешь, что его собираются исключить из школы?
— Это ложь! — подскочил Игорь.— Ты сама это выдумала!
— Ты не веришь матери?..
— Нет, погоди...— что-то пытаясь сообразить, Игорь растерянно и недоверчиво вглядывался в разгоряченное лицо матери, по которому волнами растекался румянец.— Неужели они так тебе и сказали?..
— Сейчас все подняты на ноги, в гороно, в облоно — всюду занимаются вашим диспутом, и пьесой! И если ты не порвешь — слышишь? — немедленно не порвешь всякие отношения с этим, этим...— она в нетерпении топнула, но так и не сумела подобрать подходящего выражения — тебя вместе с ним даже не допустят до экзаменов!
— Нет-нет, ты все-таки что-то путаешь...— тихо проговорил Игорь.
Черные глаза его сузились, ему показалось, волосы на голове зашевелились — и он несколько раз плотно пригладил их ладонью. Он как будто не расслышал даже последних слов, касавшихся его самого.
— Исключить Бугрова? За что?... За пьесу, которую они сами разрешили?
За диспут, где мы громили мещанство?...Тогда пусть уж исключают и меня — мы все делали вместе!— Но при чем же здесь ты? Ведь всем ясно, что ты был под его влиянием! — Любовь Михайловна сжала горло обеими руками, как бы спасаясь от удушья.— Все понимают, ты— только вторая скрипка! И сам Алексей Константинович, и Леонид Митрофанович тоже...
У Игоря в мозгу промелькнула догадка: да, ведь у Бугрова — отец!.. Они проморгали, и теперь хотят застраховать свою шкуру...
— Свиньи и трусы — вот кто твой Леонид Митрофанович и Алексей Константинович! Свиньи и трусы! Конечно, ты им поддакивала, да? Свиньи и трусы! — Он повторял эти слова, пытаясь хоть в этом найти Исход для своего гнева и презрения.
Любовь Михайловна неловко хлопнула по столу рукой, уронив при этом вилку.
— Ты никого ни в грош не ставишь! — закричала она.— Ни отца, ни мать, ни учителей! Никого! Для тебя не существует никаких авторитетов! И все с тех пор, как ты связался с Бугровым!
Игорю вдруг припомнилось, как жалко суетился Алексей Константинович на сцене, стараясь задернуть занавес.
— Авторитеты? — переспросил он, косо улыбаясь.— Покажи мне, кто они, эти твои авторитеты?
— Я не могу, не могу больше! Ты слышишь, Макс, что говорит твой сын? — в её голосе забилось рыдание, она вскочила, но тут же бессильно бросилась на стул обеими руками закрыв лицо.
В этот момент «Большой Бен» начал мерно отзванивать положенные семь ударов. Максим Федорович, отогнув обшлаг рукава полосатой пижамы, в которую он облекался, едва переступив, домашний порог, сверил часы.
— Дорогие товарищи,— сказал он, миролюбиво улыбаясь жене и сыну,— я вижу, обмен мнений, принял затяжной характер. Но каким бы горячим ни был ваш спор, жаркое стынет. Поэтому мой совет — перейти ко второму блюду, а остальным мы займемся уже на сытый желудок,— и он протянул тарелку к уже поданной на стол гусятнице.
Максим Федорович, по характеру уравновешенный и мыслящий трезво, к домашним перепалкам относился с добродушным юмором, видя в них, с одной стороны, естественную потребность жены, ограниченной кругом семейных забот, и с другой — почти неизбежную закономерность возраста, в который вступил его сын. Поэтому сегодняшняя ссора не помешала ему дочитать газету, съесть суп и покончить с жарким, несмотря на поминутные упреки Любови Михайловны — «Тебя совершенно не тревожит судьба твоего сына!»— и надутый вид Игоря. Только сложив крест-накрест на опустевшей тарелке вилку и нож и обтерев жирные губы бумажной салфеткой, он притушил улыбку и мягко откашлялся, прежде чем приступить к ведению маленького семейного собрания.
«Нет причины для волнений»...— автоматически подумал Игорь, мельком взглянув на отца, чья фигура выглядела представительно даже в пижаме.
И действительно: спокойным и сочувственным тоном Максим Федорович начал именно с тех слов, которые он всегда произносил в подобных случаях:
— Прежде всего я вообще считаю, что нет причины так волноваться. Игорь достаточно взрослый человек,— на широком лице с твердым высоким подбородком зарябилась и тут же исчезла мгновенная усмешка,—чтобы выбирать самостоятельно своих друзей и знакомых и отвечать самому за свои поступки. Далее...
— Но ты же слышал, Макс!..—попыталась было перебить его жена, но Максим Федорович жестом попросил ее помолчать,
— Далее,— продолжал он,— твои страхи, дорогая, кажутся мне крайне преувеличенными. Представь себе на минуту, что за любую глупость станут исключать из школы — тогда зачем нужны учителя во главе с директором?
Рассудительный тон отца язвил Игоря не меньше, чем бурные причитания матери,
— Тебе кажется, мы способны лишь на «любую глупость»?
— Не кажется, а я совершенно убежден в этом.