Кто, если не ты?

— Если сам Пушкин писал «...властитель наших дум» — так за что же мне поставили тройку?— негодовала Синицына.

— За космополитизм — вот за что!

— Заладили по любому поводу: космополитизм, космополитизм,— сказала Чернышева.— Как попугаи.

...В этот день Лиля впервые вышла от директрисы, услышав, что она, наконец, осознала свой долг.

22

А вечером того же дня у Майи было особенно шумно.

Потные лбы, взмокшие вихры, блестящие глаза.

Напрасно Казакова стучала по столу, пытаясь унять шум.

Клим диктовал, его перебивали, то возражая, то подсказывая, и Кира, примостясь на уголке, писала, зачеркивала, исправляла и писала снова:

КЛУБ ИМЕНИ КАМПАНЕЛЛЫ

§1

Клуб носит имя человека, который первым на земном шаре всю жизнь словом и делом боролся за Город Солнца.

§2

Член клуба имени Кампанеллы всегда и при любых условиях следует принципу:.: «Общественное — все, личное — ничто» .

§3

Каждый член КИКа считает своим долгом вести борьбу с врагами коммунистического общества, как открытыми — мировая буржуазия, так и скрытыми — мещане.

§4

Член КИКа является (независимо от возраста) гражданином и бойцом; это значит, что совершенствование своей личности — дело важное и необходимое, но его. надо сочетать с ежедневной активной борьбой за счастье всего человечества.

§5

КИК добьется, чтобы директора школ выполняли указания Карла Маркса: каждый человек с двенадцати лет способен к труду (развить: колония Макаренко — школьный завод — общественная работа). Никто не имеет права быть паразитом!

§6

Члены КИКа не признают никаких различий пола. Полное равенство!

§7

Члены КИКа считают главным правилом: говори, что думаешь, делай, что говоришь. Приспособленчество, трусость и лицемерие несовместимы с пребыванием в КИКе.

§8

Почетными членами Клуба имени Кампанеллы являются

Величайшие Борцы за Свободу и Счастье для Всех:

Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, а также:

Спартак, Робеспьер, Марат, Фурье, Сен-Симон, Чернышевский, Луиза Мишель, Вера Засулич, Джон Браун, Эрнст Тельман, Роза Люксембург, Клара Цеткин, Крупская, Николай Островский и Владимир Маяковский.

Шум, поднятый скандальной историей, разрастался.

Раньше седьмую школу ничем не выделяли среди остальных школ города. И когда в ней случалось какое-нибудь чрезвычайное происшествие — не чаще, чем в других школах — в чуткой на ухо учительской среде говорили: «Непонятно, как там допустили такое!..» — точно так же, как о любом чрезвычайном происшествии в любой школе. Но теперь...

«Ах, это там, где директором Сирин?.. Все ясно и понятно...» Все, что относилось к седьмой, сопровождали многозначительным покачиванием головы... «Чего же от них можно ожидать?» Припоминали, как два месяца назад из седьмой школы отправили в детскую колонию одного ученика; как полгода назад какой-то класс вместо уроков отправился на каток; как прошлой зимой там чуть не загорелась елка; выяснилось, что учитель географии не живет со своей женой; а учительницу физкультуры частенько видели на улицах с молодыми офицерами. Более проницательные педагоги тонко улыбались, неожиданно восстановив в памяти выступление Сирина во время зимней учительской конференции, где он, якобы, намекая на пятую школу во главе с Калерией Игнатьевной, заявил, что «не признает аракчеевской дисциплины». Зная характер Алексея Константиновича, можно усомниться в точности этой цитаты, слишком для него резкой, но вполне допустимо, что он действительно выразился в этом духе. Словом, для многих событий теперь нашлось объяснение, и оно сводилось к тому, что в седьмой школе никогда не велось воспитательной работы, там всегда была развалена дисциплина, и вот — пожалуйста...

— Позор! — говорили в районо, если речь заходила о седьмой школе.

— Позор! — говорили в гороно, если речь заходила о районо, вполне справедливо полагая, что виноват и районо.

— Позор! — говорили в облоно, также не без основания обвиняя гороно в случившемся.

Правда, находились учителя, которые считали, что во всем надо разобраться толком, но к таким относились с подозрением:

— Нет,— смущенно отвечали «вольнодумцы»,— мы не поддерживаем... Но однако:..

— Ну то-то же! — удовлетворенно заключали те, кому давно было все ясно и понятно, а иные добавляли:

— От всего сердца вам советую: попридержите-ка вы свои «но» при себе — так оно будет лучше и для вас и для...

Последнее соображение казалось особенно веским, после него мало находилось охотников продолжать спор.

Калерия Игнатьевна была одной из тех, кому все давно «ясно и понятно»; кроме того, Никонова отличалась особенной дальновидностью. Как опытный ревматик по ломоте в суставах определяет перемену погоды, так и она, прислушиваясь к тому, о чем говорят «в верхах», могла бы предсказать все наперед, вплоть до доклада завоблоно на летней учительской конференции, доклада, где в адрес к тому времени уже снятого директора седьмой школы обязательно будут брошены слова: «разложение», «попустительство», и «политическая близорукость». Ее узкий, но острый ум любую борьбу идей, мнений, течений всегда проецировал в виде интриг между людьми — интриг, где решали положение сила, ловкость и умение чувствовать дух времени. Поэтому одним из золотых правил Калерии Игнатьевны было правило контраста. Это правило подсказывало, что в упомянутом докладе завоблоно не сможет ограничиться событиями в седьмой школе. Ему не обойтись и без такого примера, в котором будут фигурировать слова «твердость», «принципиальность» и «высокая сознательность».

Правило контраста...

Но Калерию Игнатьевну не занимали общие формулировки — всякая идея у нее была конкретна, и, что-то задумав, она тотчас приступала к исполнению.

Так случилось и на этот раз.

Калерия Игнатьевна пригласила учителей в свой кабинет, где обычно проходили самые важные совещания. Прежде чем изложить свою мысль, она всегда делала некоторое вступление, благодаря которому каждый учитель доводился до состояния смутной треноги и торопливо припоминал, какая из всех его вин является самой последней и виноватой.

— Надеюсь, ни для кого из вас не секрет, что произошло в седьмой, школе,— торжественным тоном начала Калерия Игнатьевна, когда в кабинете наступила тишина и все уселись, кроме близорукого и немолодого учителя математики, которому никогда не хватало места, и он стоял, опершись спиной о дверной косяк, и, задрав подбородок, смотрел куда-то вверх, на шкаф, где красовались спортивные кубки, завоеванные школьными командами на соревнованиях. Филипп Филиппович — так его звали — был человеком серьезным и застенчивым и всем своим видом стремился показать, что ему безразлично — сидеть или стоять, и он вполне обойдется и так. И никто уже не предлагал ему места —все привыкли к странностям Филиппа Филипповича и, как и полагается истинному учителю математики, считали его человеком с чудачинкой.