Кто ищет, тот всегда найдёт

— Живой? — спросил, зевая до слышимой ломоты в скулах, Петька, пожалевший, наверное, сорвавшейся выпивки на поминках.

— Почти, — отвечаю, злясь на него и на весь мир за то, что не выспался, привыкая к новой боли. Не к той, что тревожила опасными ассоциациями и неведением, а именно к новой, ободряющей боли заживления и выздоровления. Так я себя понимал и так стал привыкать жить, а когда вновь пришла бедная, не выспавшаяся Ксюша, — вот почему она такая дремотно-меланхоличная — решительно и бесповоротно отказался от инъекционного допинга. Когда становилось совсем невмоготу, вставал и бродил, скрипя зубами, по коридору, не видя никого и ничего.

В начале десятого заявилась чистюля Ангелина. Лицо гладкое, непроницаемое, ни одной оживляющей морщинки, стянутое вырабатываемой в неумеренном количестве злостью, колпак аж сияет холодной искристой неприступностью, и прямо с порога ко мне, ставшему любимчиком.

— Спаситель твой бросил тебя, сбежал в командировку, — и чуть не взвизгнула от негодования: — Почему я должна за кого-то уродоваться? — голос напряжённо зазвенел, вот-вот всё-таки сорвётся. — У меня и своих хватает!

Я плохо переношу людей нервных и несдержанных, раздражённых с утра, мне их всегда жалко. К тому же убеждён, что с кем утром столкнёшься, от того на целый день и наберёшься, и потому, заботясь о собственном драгоценном самочувствии, спешу успокоить несчастную врачиху:

— Со мной не надо уродоваться. Я сам вылечусь, — но не спешу оглоушить своим ночным решением, чтобы внезапной радостью не навредить ей, печальной. — Мы с Ксюшей меня вылечим. — Ксюша, смотрю, согласно и сонно улыбается, а Ангелина, истратив теснящий запал, успокоилась, подошла и коротко велела:

– Заголи.

Любят они здесь изъясняться недоделанными фразами. Что заголить-то? Ксюшины вкусы я знаю — она любит, когда заголяют, особенно в 6 часов, сверху. Постеснявшись на большее, заголил колено и понял, почему нас одели в безразмерные штаны: чтобы легче было заголяться и сверху и снизу. Пока осеняло, Ангелина вцепилась выше колена холодными и чистыми, как смерть, пальчиками, жёсткими, как клещи, спрашивает строго:

— Что чувствуешь?

Ясно, что! Зачем спрашивать попусту?

— Щёкотно.

Она даже отпрянула, отдёрнув руку, лицо снова стянулось, как рука под резиновой перчаткой. Резко встала со стула, бросила через плечо равнодушной ко всему от недосыпания и мелькания задниц Ксюше — убеждён, что если бы нас выложить в коридоре с голыми задами, она каждого назвала бы по фамилии — :

— На перевязку, — и прямой жердью двинула на Петьку, нацелившего на неё гипсовое орудие.

Мне до них дела нет, — своя даже маленькая болячка всегда дороже любой чужой — только слышу, радует Петьку — может, значит!

— Будем снимать, — и, не подойдя к ёрзавшему в той же надежде Алёшке, чёткими шажками не ушла, а удалилась.

— Не больно-то она нас любит, — делюсь осторожно сугубо личным мнением, чтобы не задеть чужого, противоположного моему. Я вообще ужасно не люблю оказываться на стороне тех, кого меньше. Всё равно, что почувствовать себя с расстёгнутой ширинкой. Раз меньше — значит неправы! Застёгивайся и помалкивай.

— Злющая, стерва! — мягко согласился облагодетельствованный Петька. — Мы для неё всё едино, что враги, заставляем заниматься грязным делом.

— Ушла бы, — осенило меня мгновенно.

— Какой шустрый! — подначил счастливец. — Её и так выперли из районного Управления — всем мозги проела! Да им дай халяву, больше половины шмыганёт.

— Мы им мешаем здесь, — встрял раздражённый Алёшка. — Духа нашего не было бы, если б не платили за койко-место.

И опять меня, умницу, осенило:

— Так можно положить по двое.

Петька захохотал, поддержав рацпредложение:

— Только чтоб не мужика.

— Лопухов, — заглянула Ксюша, прекратив унылый больничный трёп залежавшихся без дела мужиков, — сказано же: на перевязку!

А я и не слышал, чтобы именно мне говорили и когда. Однако с Ксюшей спорить неинтересно и бесполезно: она всё равно на ходу спит.

В знакомой до потемнения в глазах перевязочной всё повторилось, как и прежде, за исключением одного: я не корчился, не гримасничал, мужественно выражая тем полнейшее безразличие к болезненной процедуре и давая понять проце-дурам, что прекрасно обошёлся бы и без них, т. е., без Ангелины. Ксюшу я сразу простил. За что, правда, пока не придумал. Отвернулся к окну и, сжав зубы, молчал, как наш разведчик в ихнем логове, а когда они кончили, сухо поблагодарил коротким гордым наклоном головы, как благодарят киношные гвардейские офицеры дуэльных противников. У меня их двое: Ангелина и колено.

— К тебе чувиха подгребала, — безразлично сообщил Петька, ожидая вызова, — пакет притаранила.

На кровати и впрямь лежал большой бумажный прямоугольник с чем-то твёрдым. «Коробка конфет», — сразу догадался я, — «вместо торта прислали».

— Что за чувиха? — спрашиваю у нервничающего соседа.

— Так, — отвечает сердито, не желая отвлекаться от ожидания, — мошкара в очках. — Подумав, я вспомнил, что самой маленькой, самой затурканной и самой безобидной у нас в партии была чертёжница. Она и вправду носила очки. Скорее всего, её и делегировали добрые товарищи. Посмотрим, что за конфеты. Хорошо бы с ромом. С понятным нетерпением я развернул упакованную в бумагу и заклеенную посылку и обнаружил массивный фолиант машинописных статей по геологии и месторождениям района и региона. Значит, это обязательный Трапер прислал «торт»? Петька, посмотрев, сразу определил назначение фолианта:

— В сортир, на подтирку. Надолго хватит.

Лениво полистав внушительный том, я нисколечко не воодушевился им и небрежно засунул под чахлую плоскую подушку, решив, что так от него будет больше пользы. Боль в колене заметно попритихла, и можно добирать потери ночного сна. Засыпая, решил, что, когда Трапер сломает что-нибудь, я пришлю ему в больницу собрание сочинений Маркса.

Проснулся к обеду и порадовался, что привыкаю к здешнему режиму. Заявился выписывающийся с освобождённой от гипсового ярма рукой, подвешенной по-пиратски на чёрной ленте.

— Выперли, — сообщил радостно и стал лихорадочно засовывать барахло в сетку, опасаясь, наверное, что злючка Ангелина передумает. Собравшись, попрощался с каждым за руку, скафандра шлёпнул по башке и заспешил убраться до обеда. — Будьте! — В дверях приостановился и пообещал поскучневшему Алёшке: — С аванса нарисуюсь, — и счастливого Петьки не стало.

После скучного обеда я снова залёг и, ощутив под подушкой что-то твёрдое, вытащил забытый общественный труд. Зевая, просмотрел все картинки, сделанные на блёклых синьках и кое-где раскрашенные карандашом и тушью. Отвыкший от умственных упражнений мозг сопротивлялся, манил ко сну. И я не стал перечить, и вообще стараюсь всегда чутко прислушиваться к потребностям драгоценного организма и всячески потакать ему, памятуя о том, что и малое препятствие ведёт к нервному срыву. Не зря же придумали, что здоровый дух — в здоровом теле. Скажем, хочется спать — спи, хочется есть — ешь, днём, ночью, когда хочется, не хочешь работать — не работай, не насилуй тело, а с ним и дух, не хочется читать местную галиматью — не читай. Я так и сделал. Упокоив с тем бренное тело и успокоив эфирный дух, я, освобождённый от всего, провалялся до вечерних процедур, а когда стало невмоготу даже мне, закалённому засоне, и тело запросило разминки, выгреб в коридор и помаялся там, заглядывая в чужие отлёжники, где в духоте и вони прозябали такие же бледно-серые обломки как я. Но и эта экскурсия, вследствие однообразных достопримечательностей, скоро надоела, а новых развлечений не предвиделось. Всё одно и то же: втыкания, вливания, завтраки, перевязки, врачи, обеды, послеобеденные дремоты, опять втыкания, опять перевязки, измерения температуры и давления, ужины, бесцельная трепотня, запрещённые карты и не пользующиеся спросом шахматы и шашки и болезненные ночные сны, — всё, способствующее умственному отупению и мозговому параличу. Отчаявшиеся в бессилии хватались за книгу. Схватился и я.

У меня детально разработаны три рациональных способа чтения. Первый — интенсивный, без отрыва от корки до корки. Так я обычно читаю детективы. Второй — ленивый, с перерывами от отвращения или равнодушия к чтиву, без сосредоточенного внимания, когда смотришь в книгу, а видишь фигу. Так я читал учебную литературу в институте. И, наконец, третий способ — самый вредный, самый медленный и самый эффективный, когда продолжаешь читать от злости, что ни черта не петришь, злишься и не можешь оторваться до тех пор, пока не дотумкаешь, о чём наворочено. Так я читал политэкономию. А ещё лекции в последнюю ночь перед экзаменами.