Кто не верил в дурные пророчества

– Алексей Иванович! Вы же бортмеханик! Возьмите себя в руки.

"И правда, пора взять себя в руки", – подумал профессор. Он зачерпнул ведром бензина из люка бензовоза, Марков на веревке втащил его наверх и слил в бачок двигателя вспомогательного насоса. Вытянул пусковой шнур, как у лодочного мотора, рванул его раз, другой, а с третьего рывка насос завелся, затарахтел. Марков спустил толстый шланг прямо в люк бензовоза, стук насоса стал глуше, и бензин потек в баки самолета.

– Тонн пять, не меньше! – похвастался Марков, как будто он сам наливал цистерну. – Может, до самого Алтая дотянем.

– На вышке не услышат? – обеспокоенно спросил профессор. И как раз в этот момент вспыхнули огни по границе аэродрома и прожекторы на мачтах рядом с диспетчерской. Профессор и пилот разом присели на крыле.

– Тут уж как повезет, – глубокомысленно заметил Марков, – может, услышат, а может, нет. Лучше помогите снять аккумулятор с машины.

– Нехорошо как-то, – смущенно сказал Завадский, – получится, что мы его украли.

– А бензин мы честно купили, да? Ну, ничего, Алексей Иванович, у кержаков грехи замолим! Вот примем кержацкую веру…

Когда они вдвоем, кряхтя и ругаясь, втащили аккумулятор в самолет и Завадский начал подключать к нему провода, Маркову показалось, что снаружи резко, скачком потемнело. Он высунул голову в люк, огляделся, потом стремительно обернулся к Завадскому.

– Алексей Иванович! Свет погас!

– Где?

– Везде! На вышке не горит, вдоль забора тоже. – Он снова высунулся в люк, посмотрел в сторону взлетно-посадочной полосы. – На ВПП огни не горят!

– Что случилось?

– Не знаю. Наверное, авария на подстанции. Алексей Иванович, бросаем все к чертовой матери и взлетаем!

– А бензин?

– Начхать, две трети по крайней мере уже взяли. Все, взлетаем, когда еще будет такая возможность? Алексей Иванович, мое левое крыло, ваше правое – опережение на минимум! До упора!

На крыле порыв ветра чуть не сбросил Завадского на бетон. Когда он, выставив опережение зажигания у моторов правого крыла, вернулся в самолет, Марков уже сидел в пилотском кресле и щелкал тумблерами на приборной доске.

– Володя, я не затянул клеммы аккумулятора.

– Я затянул. Проверьте люки, буду запускать.

– Аккумулятор слабоват. У нашего-то емкость была в три раза больше. Запустит?

– Один мотор заведется – остальные от генератора. Не заведется – придется на бензовозе драпать, колючку рвать.

Завадский проверил люки – они оказались заперты, и даже два болта, о которых говорил Володя, вставлены на место и затянуты.

Еще когда он проверял люки, Марков начал прокручивать один из двигателей левого крыла; затем профессор услышал чихание мотора, а потом звук стал ровным, и профессор понял, что мотор уже крутится сам и питает генератором бортовую сеть.

Профессор плюхнулся в кресло штурмана. Третий двигатель крутился, прогреваясь, а Марков уже запускал четвертый. Профессор натянул шлемофон, подключился к переговорному устройству, сказал:

– Все люки закрыты.

– Отлично, – ответил Марков. – Третий и четвертый на прогреве, запускаю второй.

В этот момент вспыхнули огни на столбах ограждения аэродрома. Через секунду снова погасли.

– Заразы, сейчас дизель-генератор заведут! – крикнул Марков. Он чуть прибавил газа третьему и четвертому моторам и, нарушая регламент, попытался запустить второй и пятый двигатели одновременно. Получилось. Потом сказал:

– Все, уходим в начало полосы. Сейчас прожекторы включат, будем, как на ладошке.

– А двигатели?

– Третий и четвертый худо-бедно тянут, еще два греются, последние запустим на ходу. Пока докатимся, глядишь, четыре будут работать на полную. Взлетим, машина ж пустая!

Когда он заканчивал фразу, самолет уже катился по бетону. Марков сразу же круто повернул влево и вел его по самому краю рулежной дорожки, иногда съезжая левым шасси в траву. Он старался держаться так, чтобы стоящий "Ил-76" все время оставался между ними и вышкой. Ни один огонь не горел ни на аэродроме, ни в городке, но вспышки молний, следовавшие одна за другой, освещали путь, и Марков вел самолет по дорожке уверенно и быстро.

В начале полосы самолет остановился. Третий и четвертый двигатели прогрелись полностью, второй и пятый были близки к этому, от первого и шестого пользы пока не было, Марков их только что запустил.

Огни на полосе вдруг вспыхнули и больше не гасли. Марков что-то прикинул в уме, осторожно добавил газа второму и пятому моторам, сказал:

– Взлетаем, Алексей Иванович. Полоса длинная, машина пустая – как-нибудь оторвемся.

Он дал максимальный газ третьему и четвертому моторам, и самолет покатился вперед, набирая скорость, причем профессору показалось, что разгоняется он никак не медленнее обычного. Марков видел, что это далеко не так, но длина полосы, даже при меньшем ускорении, была достаточной для разгона. Маркова больше беспокоил ветер, дувший навстречу наискосок резкими порывами, которые заметно раскачивали самолет. Без бомб и ракет, без части оборудования, почти без топлива – машина с максимальным взлетным весом 136 тонн сейчас едва тянула на семьдесят, и такой ветер мог оторвать ее от бетона, а потом, внезапно прекратившись или сменив направление, уронить обратно. О возможных последствиях думать не хотелось.

Самолет катился по полосе, набирая скорость, когда стекла кабины вдруг что-то ярко осветило снаружи.

– Прожектор, – сказал Марков. – Заметили, сволочи… А вот вам! – сложив фигу, он показал ее через стекло в сторону вышки.

– Володя, что это за искры? Вон там, – спросил профессор.

Марков уже и сам увидел.

– Это не искры. Это трассеры. Похоже, по нам стреляют из пулемета.

16

В начале 1992 года перевернулся мир и рухнул СССР, черное стало белым, белое трехцветным, а красное стремительно коричневело. В Гааге трибунал точил перья для суда над Конторой, как в свое время над СС в Нюрнберге, а сама она ушла в подполье вместе с КПСС. Лисицын, тогда еще подполковник, чтобы не потерять ориентиры и не свихнуться в свихнувшемся мире, принял для себя: нахожусь на временно оккупированной территории, связь с центром потеряна, действую по обстановке.

Тем самым в своей оценке новой власти он сошелся с крайними коммунистами анпиловского толка, которые называли ее "временным оккупационным правительством". Это не означает, конечно, что Лисицын сам был коммунистом. В свое время он вступил, как положено, в КПСС, но при этом ему было по большому счету абсолютно все равно, что строить: коммунизм ли, социально ли ориентированную рыночную экономику, или, например, крепостное право с человеческим лицом. Тем более что в нашей стране технология возведения всех этих объектов практически одна и та же. Но своей Лисицын был готов считать только такую власть, которая вернула бы госбезопасности былой авторитет и влияние в обществе и государстве.

Через год, когда Гаага умерила пыл, удовольствовавшись югославскими генералами, а Контора была восстановлена, хотя и под другой вывеской, профессиональные качества Евгения Петровича Лисицына оказались востребованы. Его пригласили во вновь организованную ФСБ, присвоили звание полковника, но это не изменило его отношения к властям. Он по-прежнему считал их оккупантами.

Но действовать по обстановке, находясь на оккупированной территории, в одиночку невозможно, это ведет к скорому и неизбежному провалу. Нужна была группа, и Лисицын ее собрал. В бесхозных на тот момент архивах Конторы он раскопал материалы на трех человек, которые, вероятно, в то время мечтали, чтобы о них все забыли. Во времена, когда с КПСС еще считались, не говоря уже о КГБ, эти люди выполняли некоторые деликатные поручения, за которые, узнай о них новая власть, они ответили бы по полной программе. Возможно, если бы Гаага не успокоилась, их кинули бы на растерзание трибуналу, чтобы отдать хоть кого-то.