Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже
Шрифт:
кафедру, смерил меня ледяным взглядом (я спросила
себя, помнишь ли ты нашу встречу на Фонтанке) и высокомерно сказал:
— Я не поклонник такого стиля письма, как ваш.
Я молчала. Да и что можно было ответить? Я-то
считала, что написала нечто и вправду классное.
И вообще, не я сюда напросилась, вы меня позвали.
— Вы пишете очень по-женски, истерично и эмо-
ционально. Очень сопливо. Много штампов. И к тому
же это надо будет в два раза сократить, — произнося
всё это, ты почти на
мне: “Ты была такая царственная и красивая, что
29
я совсем растерялся, нахамил тебе и даже взглянуть на
тебя боялся”.
Я продолжала молчать. В этот момент на кафедру
вошел Яков Борисович.
— А, так это вы — та самая Карина? Прекрасная
работа, прекрасная. Очень украсит наш сборник —
написано так страстно и с такой личной интонацией.
Помню, что я испытала благодарность ему
и обиду на тебя, который в этот момент равнодушно
смотрел в окно.
Текст я действительно сократила вдвое. Но
не убрала из концовки своего отца с его репликами
из репертуара тогдашних “папиков” (“папиным” в то
время называли не только кино). Тебе этот финал
казался глупым, а мне — принципиальным, потому что
мне хотелось сохранить эту личную интонацию. Обида
долго не проходила, я не могла забыть, как ты со мной
обошелся. С тех пор мне казалось, что ты продолжаешь
меня презирать, и, когда я где-то встречала тебя, я как
будто слышала твой голос: “Я не поклонник такого
стиля...” И бурчала себе под нос: “Ну а я не поклонник
вашего интеллектуального занудства”.
Но цену этому занудству я уже начала понимать.
6.
30
31 марта 2013
Привет! Я начинаю письмо и теряюсь — как мне к тебе
обращаться? Я никогда не называла тебя Сережей или
Сережкой. И уж точно никогда не говорила — Сергей.
Когда ты читал у нас лекции, я могла обратиться к тебе
“Сергей Николаевич”. Впрочем, едва ли; скорее всего, я избегала имени, потому что уже понимала, что между
нами существует пространство, где отчество не пред-
полагается. Я никогда не обращалась к тебе по фамилии, хотя другие твои девушки — до меня — это делали.
Твоя первая жена Катя называла тебя “Добским” —
меня всегда передергивало от этого собачьего имени.
А может быть, просто от ревности.
До меня только недавно дошло, что никого из
своих любимых мужчин я не могла называть по имени, словно боясь коснуться чего-то очень сокровенного.
И меня никто из них не называл в глаза Кариной, всегда придумывались какие-то нежные или забавные
прозвища. Но когда все-таки называли, то это задевало
меня как что-то почти стыдное. А может, мне просто
были необходимы имена, которые были бы только
нашими, — никем не истрепанные.
Когда мы начали жить вместе, то довольно скоро
стали называть друг
друга Иванами. Почему Иванами?Ужасно жаль, я совсем не помню. Не помню, как
и когда это имя пробралось в наш словарь. Зато помню
все его модификации — Иванчик, Ванька, Ванёк, Ванюшка, Иванидзе. Всегда в мужском роде. И помню, как мы однажды стали смеяться, когда я впервые назвала
тебя Иваном в постели. Ты ведь не любил говорить
в постели? И еще помню, как твоя мама, Елена Яков-
левна, ревела в телефонную трубку:
— Ты ведь сына Иваном назвала, да? В честь
Сережки?
Это было в тот день, когда я узнала о твоей смерти.
7.
32
2 апреля 2013
Когда я влюбилась в тебя? Сейчас мне кажется, что
я влюбилась с первого взгляда. И что каждая следую-
щая встреча была особенной. На самом деле в то время
я была влюблена в другого, чью систему ценностей
безоговорочно принимала. Я тебя остро чувствовала, это безусловно. Но прошло еще несколько лет, прежде
чем я осознала, что это любовь.
Случилось это, когда ты читал у нас лекции по
истории кино, подменяя Якова Борисовича Иоскевича.
Я училась на последнем курсе, значит, мне было года
двадцать два. А тебе, соответственно, — тридцать, вполне серьезный возраст. Лекции Иоскевича нам нра-
вились, но казались уж слишком заумными. Когда вме-
сто него пришел ты и сказал, что Яков Борисович
заболел и что ты проведешь несколько занятий, мы
обрадовались.
Ты нас ошеломил — как ошеломлял всех своих
студентов. Нервной красотой, завораживающей
пластикой рук, необычным сочетанием развинченно-
сти и собранности, энергией, эрудицией. Нам каза-
лось, что ты перебрал по крошечным кубикам всю
историю кино и выстроил ее заново по собственным
законам. Первая твоя лекция длилась часа три,
но никто не устал и не отвлекся. “Прежде чем научить, надо влюбить в себя. Иначе не получается. То есть
получается, но как бы не до конца, вполовину, за выче-
том любви”. Мы влюбились. В аудитории сидели одни
девушки. Ты с нами не заигрывал, не шутил, не демон-
стрировал свое блистательное чувство юмора. Мне
снова мерещилась надменность, которая меня в тебе
пугала. Но как только ты вошел в аудиторию, мне
показалось, что между нами есть какая-то особая тай-
ная связь. А как же, ведь была история с моим текстом
про молодежную культуру. И я ходила на премьеру
твоего спектакля и видела тебя с раскрашенным лицом
в роли живого трупа. И у нас столько общих знакомых.
И все-таки ты оглянулся тогда на Фонтанке и увидел, что я тоже оглянулась.
Ты вспоминал, как я, будучи старостой курса, положила перед тобой на стол журнал и показала
пальцем с обкусанным ногтем, где надо расписаться.