Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

я не помню более эротического момента в моей жизни.

Ты аккуратно и сосредоточенно накрыл ладонями обе

груди и произнес, почти как заклинание:

— Это всё слишком для меня, слишком.

Едва прикасаясь губами, ты поцеловал меня в каж-

дую грудь несколько раз — тебе почти не пришлось

наклоняться. Я стояла неподвижно. Не помню даже, подняла ли я руки, чтобы тебя обнять. По-моему, нет.

Спросила:

— Что — слишком?

— Ты — слишком. Слишком красивая. Эта грудь.

Эта кожа. Эти глаза. Эти волосы. Неужели это всё для

меня?

И еще ты спросил:

— У тебя ведь есть кто-то, кому это принадле-

жит, да?

Секса у нас с тобой в тот день не было, да

и не могло быть, потому что — ты был прав —

я по-прежнему принадлежала бородатому философу, которого все называли Марковичем. Он, кстати, приехал в тот день и по-хозяйски увел меня, всё еще

дрожащую изнутри от твоих касаний. Эти бережные

прикосновения ко мне, как к драгоценному объекту, как к кукле наследника Тутти, я никогда не забуду.

Больше никто меня так не трогал.

И даже ты больше никогда так не трогал.

10.

5

39

апреля 2013

Иванчик, я, кажется, влюбилась. Чувствую себя как

будто пьяной — из-за совсем юного парня. Написала

“юный” и улыбнулась. Ничего себе юный — тридцать

три года, больше, чем было тебе на момент нашего

романа. Он на тринадцать лет младше меня, поэтому

я и воспринимаю его как мальчика.

Ты сейчас сказал бы:

— Иванчик, ну ты совсем пошел вразнос!

Я знаю, знаю. Знаю я, что бы ты сказал. Что все

скажут. Гормональное. Материнское. Что там еще... Ну да, конечно. Так и вижу, как выстроились в ряд увядающие

истерички с проблемами в нижнем отсеке, как выразилась

бы Рената Литвинова. Со сниженными эстрогенами

и со своими игрушечными мальчиками. Но мой мальчик

бы тебе понравился. Ты любил тех, в ком чувствовал

чистоту, уязвимость, застенчивость, робость. Ты любил

красивых людей, а он красивый. Хотя, может быть, я просто смотрю на него сквозь любовные линзы.

“Они дали фильму нечто большее, чем жизнь.

Они дали ему стиль”, — так ты писал про ослепительно

красивых героев “Человека-амфибии”.

За стиль ты многое готов был простить. И я тоже.

Все-таки я у тебя училась.

Мой юноша чем-то напоминает мне тебя, хотя ты

был маленьким, легким и грациозным — в Америке

тебя иногда принимали за Барышникова. А он —

высоченный, под два метра, слегка неловкий, непово-

ротливый, с сорок пятым размером ноги. Но в его

тонко вырезанных чертах и размыто-светлых глазах есть

что-то твое. Какая-то тоска, легкая безуминка.

Во взгляде нет твоей грустной мудрости, но есть

40

отчаяние, как у Дворжецкого в роли Хлудова. И его

тоже зовут Сережа. (Ну прямо Анна Каренина

в бреду: “...какая странная, ужасная судьба, что оба

Алексея, не правда ли?”)

Снова Сережа. Никогда не любила это имя.

Сережа — программист, совсем не интеллектуал.

Слегка аутичный, как многие компьютерщики. Как

я могла влюбиться в человека, который спрашивает:

“А кто такой Джойс?” или “Что написал Флобер?”

Не слышал про “Доктора Калигари”, не отличает

Фассбиндера от Фассбендера. Без иронии произносит

слово “творчество”, желает на ночь счастливых снов

и пишет романтические эсэмэски про снежинки, пляшущие в лунном свете. Он тоже страстно любит

кино. Но часто смотрит какие-то комедийные амери-

канские и британские сериалы, которые меня ничуть

не увлекают.

Мне всегда казалось, что самое сексуальное в муж-

чине — ум. А тут... Нет, не то, что можно было бы

подумать. Я влюбилась во что-то другое, хотя его систем-

ные мозги устроены занятно, совсем не так, как у меня

(у нас с тобой). Мне трудно произносить слово “душа”

без кавычек, но тут что-то явно без кавычек.

Ты наверняка спросил бы:

— Господи, где ты такого отыскала-то?

Почти служебный роман. Он родился в Москве, но вырос и жил в Южной Африке, у черта на кулич-

ках, потом вернулся в Россию, работал у нас в изда-

тельском доме. Я его замечала краем глаза, но не

краем сердца — симпатичный, высокий, с чуть раско-

сыми глазами и всегда застенчивой улыбкой. А зимой, когда я уже готовилась к отъезду в Париж, Сережа

пришел ко мне домой, чтобы сказать, что он возвра-

41

щается в свою Африку — ну не получается суще-

ствовать в Москве. Солнца не хватает, счастья

не хватает, ничего не хватает. Держал в руках пакет

с прустовскими мадленками из ближайшей пекарни

(он, скорей всего, не знал, что они называются мад-

ленки, и тем более не знал, при чем тут Пруст). Я уже

не жила с Лешей и находилась в состоянии транзи-

та — впереди новая работа, новая страна, новая сво-

бода. Так почему бы нет? Я вот-вот уеду, он вот-вот

уедет, мы больше никогда не увидимся, что я теряю?

Он такой красивый.

Я слышу твой голос:

— Ладно, колись, самое страшное уже было?

О, эти наши словечки! Самое страшное — это

секс. “Самое страшное было?” Так девчонки-

старшеклассницы шепотом спрашивали друг дружку.

А самое главное — это любовь. В школе самое страшное

считалось возможным только после того, как Он сказал

самое главное.

Самое страшное было, да. Мы оба очень много

выпили, иначе бы, наверное, не решились. Слишком

много преград — возрастных, интеллектуальных, эмоциональных, социальных. Мы сидели в моей