Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже
Шрифт:
ший маму и проживший с ней долгую счастливую
жизнь, был рядом с ней — и когда она узнала диа-
гноз, и когда ей удаляли матку, и когда надо было
бесконечно таскаться по больницам, врачам и очере-
дям, и когда надо было проходить химиотерапию.
А когда болезнь на какое-то время отступила, он
упал на улице и умер.
Это случилось в конце ноября. Папа ушел по
каким-то бытовым делам, домой не вернулся. При его
невероятной ответственности это могло означать толь-
ко
и госпитали. Отыскал его ты — в одной из больниц на
окраине. И поехал туда ты. Папа был в глубокой коме.
Ни тебя, ни маму к нему так и не пустили. Врач сказал, что поражение мозга настолько глубокое, что это несо-
вместимо с жизнью.
Папа прожил еще два дня и умер, не приходя
в сознание. Ему был шестьдесят один год. Видимо, в голове не укладываются слова “несовместимо
с жизнью”, и мама до конца не теряла надежды.
Когда нам позвонили из больницы и сказали, что
отец умер (трубку взял ты), она была в церкви, куда
пошла ставить за него, еврея, свечку, — хотя всегда
была атеисткой. Я поехала к сестре, вдвоем мы пыта-
289
лись утешить маму. Я почему-то не чувствовала
отчаяния, хотя отца всегда обожала. Боль и пустота
от потери пришли позже и с годами становились всё
острее. После твоей смерти было по-другому —
дикий болевой шок, но боль постепенно уменьшалась, и я научилась жить с этой раной. Наверное, вдовство
не бывает вечным, а сиротство — не бывает иным, кроме как вечным.
Когда в тот день я вернулась домой, к тебе, надеясь
на твою поддержку, нежность, ласку, ты был пьян.
Не просто пьян — чужими ледяными прищуренными
глазами на меня смотрел мистер Хайд. У меня не было
сил на обвинения, не было слез. Может быть, я сказала
что-то вроде: “Ну зачем же ты так? Ты мне сейчас так
нужен”. Мы привычно сели на кухне, напротив друг
друга. И ты произнес, с ненавистью цедя сквозь зубы:
— Я его тоже любил, хоть это ты понимаешь? Это
и для меня жуткая потеря. Ваша мерзкая женская поро-
да убила его. Ваша гнусная семья. Твоя мать — такая же
мразь, как и ты. Вы растоптали его.
Никогда до этого момента я не слышала от тебя
ни одного грубого слова. Но я никогда и не видела
тебя в таком состоянии.
— Иван, что ты такое говоришь, что говоришь?
Я ведь только что отца потеряла.
— Молчи, тварь! Вы же его и убили, — ты схватил
лежащий на столе острый столовый нож и метнул
в меня. Нож пролетел в сантиметре от моей головы, ударился о холодильник, упал на пол. Я ушла к себе
и выла там, как собака. Боня растерянно бегал из одной
комнаты в другую, пытаясь понять, что происходит.
Не помню, куда я уехала в ту ночь. К маме? К сестре?
К
Любке? И почему-то не помню, куда и когда ты при-290
полз ко мне. Ты просил прощения, хватал меня за руки, объяснялся в любви, но не помнил ни про нож, ни про
“тварь и мразь”. К чему-то жуткому ты прикоснулся
в ту ночь. К какому-то глубинному противостоянию
мужчины и женщины, к первобытному страху мужчи-
ны перед злым и темным женским началом. Но твой
мозг как будто защищался от пережитого ужаса
с помощью частичной амнезии.
Сейчас я понимаю, что таким образом ты пытался
справиться и со смертью моего отца, и с моей изменой.
Про измену ты не знал (принял решение не знать), но не чувствовать ее ты не мог — я всё больше отдаля-
лась от тебя. Часами по ночам говорила с Лешей.
Или с Любкой. Или с Пашкой. Оба они всё знали
и поставлены были в неловкое положение перед тобой
и Тархановым. Смерть моего отца — светлого, легкого, блестящего, остроумного — стала для тебя катализатором.
Разбудила в тебе предчувствие собственной гибели.
И не случайно ты произнес в ту ночь слово “растоптали”.
После той ночи в моем сердце поселился страх, смешанный с чувством вины. Как будто в любой
момент я могла оказаться в сцене из “Вторжения похи-
тителей тел”. В твое любимое, родное тело вселялся
Чужой. И я чувствовала себя так, как будто в ту ночь
я потеряла не одного, а двух самых близких людей.
Леша примчался в Питер, окружил меня любовью, комфортом, лаской, нежностью. Излучал ту самую
надежность, которой мне так не хватало. В эти дни мы
с ним стали ближе. Конец нашего с тобой брака был
предрешен. Хотя всё еще можно было исправить. Или
уже нельзя?
Мы похоронили папу. Жалкие поминки с колбас-
ными нарезками в ресторане по пути из крематория, еврейское кладбище на окраине города. На кладбище
мне дали нести урну с прахом. Страшного ощущения, что у меня в руках болтается целлофановый мешок, в котором лежит мой отец, я не забуду никогда. Ты шел
рядом, держал меня за руку, но был очень далеко.
Кажется, следующие несколько месяцев ты не пил, во всяком случае, я тебя пьяным не видела. Внешне всё
было нормально. Я приспособилась жить во лжи.
Влюбленность позволяла чувствовать себя живой —
как и нынешняя влюбленность в Сережу. Может быть, это не настоящая жизнь, а что-то вроде электрических
разрядов, которые заставляют тело (и душу) содрогать-
ся, — не знаю. Но эти разряды — тогда и теперь —
были мне необходимы. О возможном уходе к Леше
я не думала.
Я всё еще любила тебя, и страх мою любовь не убил.
80.
292
12 ноября 2013