Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

А я не чувствовала. Мне тогда стало безумно стыд-

но. Почему я так хотела показать свою отдельность, очертить свое пространство, поставить тебя на место?

Но дальше так продолжаться не могло. Я отказа-

лась превратить свою связь в жестокую эротическую

игру, я опустилась до чувств. Ты пытался примириться

с этим, но ничего не получалось. Однажды я на день

раньше обещанного приехала с дачи домой и застала

в квартире настоящий разгром. Раковина, полная гряз-

ной посуды, разобранная кровать, недопитые бутылки, чашки с засохшим кофе, окурки со следами помады, золотой волос в тарелке. Очевидно было, что здесь

была девушка, но даже не это меня покоробило.

На кухне всё было засыпано сахарным песком —

наверное, опрокинулась сахарница. Всё вокруг было

липким. Песок был повсюду — на полу, на столе, на подоконнике.

Я села у кухонного стола, за которым мы с тобой

провели в разговорах столько ночей, — и заплакала.

Оплакивала нашу слипшуюся, замусоренную жизнь.

И пошла собирать вещи. Уехала сначала к маме, на улицу Замшина. И тебе, и Леше я сказала, что мне

нужно побыть одной. А недели через две отправилась

в Москву. С небольшой сумкой, без денег, без перспек-

тив работы.

И со стойким ощущением не начала, а конца.

86.

310

23 ноября 2013

Привет, Иванчик! Первые несколько дней в Москве

я провела в одиночестве. Леше надо было уехать

в давно запланированный круиз по Волге с двенадца-

тилетним сыном Юликом. Я сказала:

— Конечно, поезжай, я тебя дождусь. Обещаю.

И осталась одна в его (в нашей?) стерильной

новенькой квартире. Ты сказал бы о ней: “Муха

не еб...сь!”

Вскоре ты начал туда звонить. Я не подходила

к телефону. Ты говорил с автоответчиком. Требовал, просил:

— Иван, сними трубку, нам надо поговорить!

Я сидела за столом, обхватив голову руками.

Наверное, на десятый раз ты вдруг сделал паузу и сказал

очень тихо, очень медленно и очень спокойно:

— Иванчик, я ведь знаю, что ты там, рядом.

Пожалуйста, возьми трубку. Мне очень нужно тебе

что-то сказать, это важно.

В тот момент я готова была взять трубку. Я уже

руку на нее положила. Что было бы, если б я ее подняла?

Что ты хотел сказать, Иванчик? Сумел бы ты сказать

мне что-то и вправду важное? Такое, что заставило бы

меня вернуться? А если бы я вернулась? Надолго ли?

Изменило бы это что-нибудь? Был бы ты жив? Как

долго бы ты еще продержался?

Я выдернула телефонный кабель из розетки.

Леша появился на пороге, измученный, бледный, обхватил меня в дверях и сказал:

— Я был почти уверен, что потерял тебя. Я так

себя ругал за то, что уехал. Прости меня, я больше

никогда тебя не оставлю.

311

А ты так и не появился на пороге, хотя мне каза-

лось, что вот, вот сейчас ты войдешь, и всё встанет

на свои места. Но ты не появился и ни разу больше

не позвонил — ты был слишком гордым.

Одну весточку от тебя я все-таки получила.

Я попросила передать мне из Питера мою греческую

лисью шубку, сшитую из пестрых кусочков. Не помню, кто привез от тебя пакет. Шубы в пакете не было. Было

черное котеговское пальто до пят и заклеенный кон-

верт с надписью “Карине”. Сердясь на то, что ты не

передал шубу, я вскрыла конверт. Достала лист бумаги.

На нем была нарисована слеза. Ни слова, ни привета, ни обращения, ни подписи. Одна слезинка. Я тупо

смотрела на бумагу, на твою последнюю попытку меня

вернуть. Но твоя слеза меня не тронула — ответной

слезы я не пролила. Вскоре Леша увез меня в декабрь-

ский Париж, потом в новогодний Рим — отвлекать

и развлекать. Но я-то знала, что мне надо работать —

не могла представить себя в зависимом положении.

Твердо решила, что в “Коммерсант” не пойду, и даже

писать туда перестала — ситуация и без того была

двусмысленной. В январе я начала работать в киножур-

нале Premiиre, который выпускал на русский рынок

издательский дом Hachette Filipacchi. Через неделю

после выхода на работу я узнала, что беременна.

Зимой я говорила с тобой по телефону — мне

нужны были какие-то документы. Я позвонила на

улицу Правды, трубку сняла девушка, нежным голосом

позвала тебя к телефону. Ты говорил сухо, жестко. Да, всё найду. Да, всё передам. А потом вдруг сказал тихо

и очень интимно:

— Иванчик, если ты хочешь вернуться, ты возвра-

щайся, ладно? Ничего себе не выдумывай, я тебя жду.

Ты ведь ко мне вернешься, правда?

— Иван, я беременна.

На это ты ничего не смог сказать. Здесь ты был

бессилен. Думаю, в тот момент ты впервые осознал, что я ушла насовсем. Ребенок означал конец прошлого.

Мое будущее, мою новую жизнь.

87.

24

313

ноября 2013

Ты, наверное, так и не узнал, какой мучительной была

моя беременность. Жуткий токсикоз длился не три

месяца, как это обычно бывает, а семь — как будто всё

во мне сопротивлялось этой новой жизни. Как будто

со мной происходило что-то противоестественное. Как

будто я была героиней “Ребенка Розмари”. Меня

рвало — апельсиновым соком, который Леша каждое

утро заботливо для меня выжимал. Рвало утром, рвало

днем, рвало вечером.

Учитывая тревожный анамнез, врач прописал мне

гормоны, которые я исправно пила. Постоянная тош-

нота как-то заслонила боль от разрыва с тобой, пому-