Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

345

обижать людей, ты ненавидел хамство во всех видах, хоть часто цитировал Трюффо, который говорил, что

критик должен выбирать между хамством и подлостью.

Но перед тобой такой выбор не стоял — в тебе были

врожденное благородство, моральная чистоплотность, простая жалость к людям. “По-настоящему объектив-

ная критическая интонация может опереться только на

доброжелательность. И наоборот — равнодушие с оди-

наковой легкостью порождает и экзальтированный

восторг, и пустую брань”. Однажды ты, так часто зло-

употреблявший словом “миф”, написал, что там, где

пролита настоящая кровь, миф особенно неуместен.

Когда я спрашивала, положительную или отрица-

тельную рецензию ты собираешься писать, ты отвечал:

— Аналитическую.

Ты верил в то, что правильная мысль в конце кон-

цов окажется глубоко нравственной и никого не ранит.

Может быть, это лишало твои статьи какой-то страст-

ной лихости, но это была сознательная жертва. Каж-

дый раз, когда ты писал отрицательную рецензию

(а такое случалось, ведь ты обозревал кинопроцесс, а вокруг снимали много чепухи), ты переживал.

Однажды ты написал суровый текст о картине Олега

Ковалова “Сады скорпиона”. Истово преданная мужу

Люба Аркус обиделась: “Ты написал в жанре «серпом

по яйцам»”. Это было неправдой. Но в своих оценках

ты мог быть убийственно точен, а это ранило больнее

серпа.

Некролог на смерть Анри Ланглуа, директора

французской синематеки, ты закончил так: “Если сто-

ять лицом к башне, вход в Музей кино окажется слева, а справа — вход в Музей человека. Это вполне подхо-

дит в качестве эпитафии Анри Ланглуа”.

Эти слова можно сказать и о тебе.

Тем более что ты упомянул мою Эйфелеву башню

(“эльфову башню”, как говорил маленький Иван). Мы

тогда не знали, что я буду жить от нее в ста метрах

и каждый день видеть ее из окна. Мой Сережа любил

лежать на диване так, чтобы смотреть на ее шпиль.

Наверное, чувствовал, что больше никогда ее

не увидит с этой точки. Ну да ладно, увидит с другой.

Ты любил цитировать Довлатова: “Проиграть

в наших условиях, может быть, достойнее, чем выиграть”.

100.

347

Ночь с 22 на 23 января 2014

Наверное, ты проиграл? “Я люблю рассказывать

истории поражений, — говорил Висконти. — Я люблю

описывать одинокие души, судьбы, разрушенные

действительностью”. Но ведь самые великие фильмы —

это истории поражений, разве нет? Много ли снято

шедевров про победы?

Ты не стал жить в нашем мире и в нашем времени.

Этот мир и это время — и хамские, и подлые одновре-

менно. Ничуть не аналитические, поверь мне. Ты

сейчас сказал бы, что только примитивные люди ругают

свое время и что ворчание на неправильные времена —

верный признак надвигающейся старости. Ты прав, конечно. Просто киногения нашего времени — другая, не твоя. Зато твой мир можно прокрутить назад. И там

все молодые и красивые. Ты никогда не мог представить

себе старого Че Гевару, дряхлого Леннона, спившегося

Цибульского, лысого Джеймса Дина, раздобревшего

Цоя. Тебе не нужен был мир, в котором Мишель Пуак-

кар не умирает, а женится на героине Джин Сиберг

и доживает до пенсии. Ты остался со своими героями.

“В той сакральной области, где все встречаются

со всеми и где малость результата искупается блеском

намерения, они смотрят на закат, курят черные

кубинские «сигариллос» и вполголоса напевают «Дайте

миру шанс»”.

В этом мире ты снова и снова оборачиваешься

на меня на Фонтанке — юный, стремительный, голубоглазый. А я приподнимаю длинные волосы над

тарелкой с супом и хихикаю в любительскую камеру, как настоящая девчонка с причала. И мы с тобой

болтаем до четырех утра на улице нашей правды, потому что нам жалко идти спать.

В этом мире я смотрю в прозрачные глаза моего

Сережи и притягиваю к себе его красивую голову.

И знаю, что он навсегда останется таким же молодым, таким же влюбленным. И будет снова и снова

спрашивать:

— Ты ведь всё еще любишь меня? Не разлюбила?

Конечно, люблю. И его, и тебя. В этом мире

любовь не исчезает. Даже если ее главная задача —

исчезнуть.

— Моя девчонка ко мне уже не вернется, —

сказал ты.

Ты оказался не прав. Я к тебе вернулась. Ты умер, но я прожила с тобой еще целых семнадцать лет.

А теперь дай мне, пожалуйста, уйти.

Прости.

Отпусти меня.

Благодарности

349

Когда я начала писать письма Сергею Добротворскому, то

не думала о том, что буду их публиковать. Писала в никуда, в пустоту, для себя. Но, написав половину этих писем, я по-

няла, что получается история — книга. Писать эту книгу

было больно. Многим ее было (будет) больно читать. Моя

благодарность этим людям — это одновременно моя просьба

о прощении.

Я благодарю:

Алексея Тарханова, отца моих детей, главного редактора мно-

гих моих текстов и первого читателя этих писем.

Павла Гершензона, моего главного собеседника, человека

безупречного вкуса и безжалостного ума.

Сергея Николаевича, оказавшего большую человеческую

и редакторскую помощь. И давшего важный совет — ничего

не бояться.

Эллу Липпу, которая вначале стала самым строгим критиком, а потом помогла мне редактировать книгу.

Любовь Аркус, которая собрала архив Сергея Добротворско-