Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

ше, может быть, часов в шесть. Ванька спал. Мы были

на кухне. Леша что-то жарил на сковородке, повернув-

шись ко мне спиной. И так же, спиной, не глядя на

меня, произнес:

— Мне нужно тебе сказать... Дело в том, что

Сережка умер в августе.

Помню, что я оказалась на кухонном полу.

Я не спрашивала — что, почему, как. Не говорила —

не может быть. Я мгновенно поняла, что это правда

и что я убита — убита навсегда.

Кажется, Леша все-таки сказал:

— Сердце.

Значит, я что-то спросила? Я поползла в ван-

ную — спрятаться, закрыться, быть одной. Лежала там

скрючившись. Леша пытался поднять меня, перевернуть.

Тряс, что-то говорил. Метнулся в комнату, принес

сонного Ивана, стал совать его мне в руки. Я только

отпихивала и Лешу, и ребенка.

Не помню, сказал он мне про героин тогда или на

следующий день. Или Любка сказала первая. Я набрала

номер Елены Яковлевны, твоей мамы, — с ней я не

общалась почти год — со дня моего отъезда из Питера.

Говорить я не могла, только ревела. Она, услышав меня, всё поняла. И так мы с ней ревели, наверное, час, вставляя какие-то отрывочные реплики. Помню, что

я спрашивала, как они могли скрыть это от меня, почему не позвали на похороны и как мне теперь

с этим жить. Она стонала в ответ:

— Он тебя так любил, так ждал...

А потом Елена Яковлевна выдавила:

— Представляешь, Кариша, он столько часов про-

сидел один, на детской скамеечке, мертвый...

93.

5

329

декабря 2013

Понимала ли я тогда, что твои родители не знают

настоящей причины твоей смерти? И что Люба реши-

ла сказать им — а значит, и всем вокруг, — что ты умер

от сердечного приступа? Тогда это решение показалось

мне неправильным, ведь это была ложь, а любящие

так или иначе чувствуют правду о любимых. Ложь

спровоцировала в них давящее чувство вины, ведь твое

сердце было их заботой — не заметили, не обследовали, не уберегли своего маленького больного мальчика.

Героин — как бы чудовищно это ни звучало — был

твоим выбором. А сердце — за сердце в ответе твои

близкие, и родители прежде всего. Ну и, конечно, я, которая это сердце разбила.

Люба приняла решение не говорить родителям

про героин — хотя твоя мама, конечно, знала

про твоего доктора Хайда и про демонов, разры-

вающих тебя изнутри. Впрочем, если бы они узнали

правду, стало бы им легче? Не думаю. Им тоже

нужна была вера.

За все семнадцать лет, которые прошли со дня

твоей смерти, я не заговаривала с ними о ее причине.

Недавно я поняла, что они всё знают. Думаю, что

в глубине души знали всегда.

Леша принял решение скрыть от меня твою

смерть, потому что боялся, что я подвинусь рассудком, боялся за здоровье нашего сына (до его рождения оста-

валось несколько дней), боялся, что я рожу на твоих

похоронах. Он принял такое решение на свой страх

и риск, готовый к тому, что я ему этого не прощу. На

его месте я, наверное, поступила бы так же. Думаю, что

и ты поступил бы так же. Не знаю. Не знаю, может ли

человек брать на себя такую ответственность и решать

вопросы, касающиеся правды о смерти — и о жизни —

других людей. Может быть, мне помог бы обряд похо-

рон — обряд прощания и прощения. Похороны ведь

нужны не мертвым, а живым.

В первые дни, когда всё во мне помутилось от

боли и слез, я упрекала окружающих за то, что они мне

ничего не сказали. Многие валили всё на Лешу —

дескать, категорически запретил, блокировал доступ

к телу. Но Лешу я не винила — ни тогда, ни теперь.

Это ведь был выбор Софи, не так ли? Хотя Леша

говорит, что ничего не выбирал и ни в чем не сомне-

вался. Просто знал: нельзя говорить — и всё. И был

готов к тому, что я, возможно, уйду.

Но я не ушла.

К поступкам, требующим напряжения сил —

душевных и физических, — я была не готова.

Сил больше не было. Ни на что.

94.

6

331

декабря 2013

Иван, я знаю, что в чьей-то героиновой квартире

рядом с тобой был Вилли. Ох, как же я его всегда нена-

видела, как выдавливала из твоей жизни, как охраняла

тебя от этого липкого разложения! Знаю, что ты любил

и жалел его, но я как будто чувствовала, что именно он

протянет тебе этот смертельный шприц. Ты попросил

вторую дозу. Тебя отговаривали, но ты сказал, что зна-

ешь, что делаешь. Якобы ты произнес мое имя — это

потом повторяли те, кто считал твою смерть самоубий-

ством. Не знаю. А может быть, ты просил эту дозу, не думая о том, что она будет смертельной. Ты просто

хотел пойти немного дальше, заглянуть во входное

отверстие, посмотреть, что же все-таки там. То, что там, тебе было уже интереснее того, что здесь. От всего, что

здесь, ты просто смертельно устал.

“Как иначе мог поступить герой, чьим куртуазным

кодексом было отчаяние, а настоящей возлюбленной —

смерть”.

Поняв, что вторая доза оказалась смертельной, твои “друзья” решили в скорую не звонить (“А чего

звонить, если всё кончено?”) и избавиться от тела —

в точности как в фильме “Марцефаль” — по твоему

сценарию. Вынесли тебя во двор — благо ты был

маленький и легкий, как ребенок. Пристроили на дет-

ской площадке, на скамейке, — как живого. Это было

ночью, никто ничего не видел — или не стал вмеши-

ваться. Говорят, ты просидел там до середины следую-

щего дня, жаркого августовского дня. Люди вокруг

не обращали на тебя внимания — наверное, в хлам

пьяный или просто спит. Может быть, вокруг играли