Кто похитил полдубленки?

Однако слова Человека не разубедили Соловья — он по-прежнему был безутешен, ибо полагал, что его достоинство артиста глубоко уязвлено (тенора, как известно, очень мнительны).

— Всё равно, уважаемый Человек, — сказал он, и в каждом звуке его голоса сквозила обида, — получается, что все мои рулады, — тут он издал изумительную трель, — со всеми бесчисленными коленцами, — последовала еще одна трель, более витиеватая, — означают только одно: «Моё, моё, моё! Уходите, улетайте, убирайтесь подальше, вон отсюда — здесь всё моё!» И, следовательно, никакой я не певец любви, а всего-навсего мелкий собственник… Разумеется, — продолжал он, невзирая на клятвенные заверения Человека, что ничего подобного у специалистов по птицам и в мыслях не было, — если бы я захотел, мне бы ничего не стоило рассеять, да что там — полностью развенчать это заблуждение, хотя бы в отношении соловьев — за других птиц я, конечно, поручиться не могу… Ну, прежде всего такое соображение: если мы поем лишь для того, чтобы утвердить свое право на гнездовой участок, почему наши песни настолько сложны и разнообразны, что молодому соловью приходится учиться их исполнению всё свое детство и всю юность?

— Резонно, — заметил Гепард. — В самом деле, такое незамысловатое чувство, как чувство собственника, можно было бы выразить и менее изысканными звуками — ну, что-нибудь вроде… — Гепард оскалил пасть и зарычал.

Все согласились, что подобные звуки даже как-то убедительнее, нежели соловьиные трели, оповещают окружающих: «Это моё!»

— Вот именно, — вскричал Соловей. — Для чего же тогда передавать вокальное искусство из поколения в поколение, для чего нужны наши прославленные певческие школы — такие, скажем, как Курская? Сравните: в песнях подмосковных соловьев десять колен, а у курских — сорок!

Прозвучавшая совершенно умопомрачительная трель не оставляла сомнений, что обсуждение проблем любви и брака в КОАППе почтил своим присутствием виртуоз именно Курской школы. Но он всё не мог успокоиться и продолжал нанизывать доказательства своего бескорыстного служения музам одно за другим: — Еще один довод… Вы заметили, наверное, что самые красивые песни поют птицы с самым невзрачным оперением.

— Да-да, я заметила! — радостно подтвердила Стрекоза, и стала перечислять: — Соловей, Певчий Дрозд, Жаворонок…

— Так оно ж понятно, — перебила ее Сова. — Вон Павлин, к примеру, — красивая песня ему без надобности: как хвост свой павлиний распустит — никакая невеста не устоит!

— До чего же примитивный способ привлечь внимание невесты, — презрительно вымолвил Соловей. — Напялить шикарный костюм — здесь не требуется ни ума, ни таланта… Странно, что на такую грубую приманку многие клюют. Но есть птицы, у которых мужчины выбрали более достойный путь: чтобы завоевать расположение своей избранницы, они демонстрируют какое-нибудь умение, в котором достигли совершенства: журавли танцуют, бекасы занимаются воздушной акробатикой, рябчики артистично хлопают крыльями, сопровождая это художественным свистом, дятлы выбивают клювом на сучке барабанную дробь… А мы, соловьи, стараемся пленить невесту своими трелями! Вот почему они такие сложные и разнообразные: у нас каждую весну проводится, можно сказать, конкурс песни, и больше всего шансов не остаться одинокими у тех, чьи трели сложнее и кто исполняет их искуснее… Причем заметьте: во время исполнения соловьи забывают не то что о своей собственности — даже о собственной безопасности!

— Что правда, то правда, — подтвердила Сова. — Пока Соловушка поет, к нему вплотную подобраться можно — ничегошеньки окрест не замечает!

— Так вести себя может только влюбленный! — восторженно воскликнула Стрекоза.

— Да, — охотно согласился Кашалот, которому это прекрасное чувство тоже было отнюдь не чуждо, — мелкий собственник так самозабвенно петь не станет!

— Третий довод, — объявил Соловей, и Кашалот с тревогой подумал, сколько еще наберется у певца доказательств, во что в связи с этим грозит вылиться обсуждение и до какого часа оно затянется… — Допустим, соловьиная песня — всего лишь заявка на гнездовой участок. Но ведь соловьи поют и на зимовке в Восточной Африке, где никаких гнезд у них нет и в помине! Мало того — они поют даже во время перелетов! Не доказывает ли это, что, помимо всего прочего, птицы могут петь и просто ради собственного удовольствия?

Кашалот со всей поспешностью, на какую был способен, стал заверять, что конечно же, вне всякого сомнения полностью доказывает, а Удильщик высказал убеждение, что напрасно люди считают способность делать что-то бескорыстно, как говорится, из любви к искусству, исключительно своей привилегией — у них для этого нет абсолютно никаких оснований…

— Вот-вот, — подхватил Соловей. — Я бы мог привести еще десяток доводов, но какой смысл? Кому-то что-то доказывать, оправдываться… Нет, это не в моих правилах, это ниже моего достоинства!

Услышав, что доводов больше не будет, Кашалот вздохнул с облегчением и присовокупил к сказанному ранее, что чувство собственного достоинства он тоже ценит превыше всего, тем не менее отказ великого певца от дальнейшей творческой деятельности в области вокального искусства не может одобрить никоим образом.

Сова сказала, в сущности, то же самое, но короче и доходчивее:

— Ишь ты, обиделся: фырр, фырр — и в кусты. Не по-мужски это! За честь-то свою постоять надо!

С этой бесспорной истиной Человек, естественно, полностью согласился, но заметил, что Соловью теперь отстаивать свою честь нет необходимости, ибо за него это сделали ученые. Среди них нашлись такие, которые вернули певцу любви романтический ореол, но уже, так сказать, на научной основе. Более того, они высказали весьма любопытное мнение и о способностях той, для кого предназначены его серенады.

— Что же это за мнение? — настороженно спросил Соловей.

— Очень лестное, дорогой Соловей, — отвечал Человек, и видно было, что передавать это мнение пернатому солисту ему доставляет большое удовольствие. — Судите сами — вот что пишет в своей книге известный этолог, то есть специалист по поведению животных, Вильям Торп:

«Разработка рулад у поющего соловья достигает такого совершенства, что мы вправе предположить способность птицы-слушательницы к эстетической оценке».

Слова эти вызвали не просто радость — настоящее ликование, причем у всех присутствующих. Ведь они, эти слова, означали больше, гораздо больше, чем просто признание того факта, что соловьи обладают эстетическим чувством: был создан прецедент! Все понимали, что пробита некая брешь в оценке людьми возможностей их четвероногих, пернатых, шестиногих и прочих собратьев по Природе, что не за горами время, когда за многими из них, если не за всеми, признают способность к восприятию прекрасного!

Так что поздравляя пернатого виртуоза, собравшиеся на поляне поздравляли и себя. А поздравления сыпались на него со всех сторон, он смущенно принимал их, не успевая отвечать…

— Видите, я оказался прав! — заявил вдруг Удильщик, ни к кому не обращаясь.

— В чем? — осведомился Гепард.

— Я всегда утверждал, что цитату, — нежелательную, конечно, — можно побить только другой цитатой. В данном случае так и произошло.

— Надеюсь, дорогой Соловей, последняя цитата прозвучала достаточно убедительно? — молвил Кашалот, как бы подводя черту под затянувшимся инцидентом с соловьиной «забастовкой протеста». — И вы навсегда откажетесь от своего, не побоюсь сказать, чудовищного намерения?

— Уже отказался, — даже не сказал, а радостно пропел Соловей. — Я буду петь по-прежнему… нет, еще лучше! — он вспорхнул и, уже покидая поляну, обернулся и крикнул на лету:

— Спасибо вам и до…

Певец хотел сказать «до свидания», но произнеся «до», тут же забыл, что это не нота, а предлог, и до коапповцев донеслось удаляющееся сольфеджио: «до-соль-до-ре-ми-фа»…

— Инцидент, как говорят, исперчен, — констатировал Гепард, процитировав классика поэзии, и не нашлось никого, кто бы пожелал побить эту цитату другой по рецепту Удильщика. Напротив — Кашалот как бы подхватил и продолжил ее, заявив: