Кубок Брэдбери-2022

Так у меня появились эти заметки, а у нас с Лизой по личной упаковке с пилюлями.

В первый вечер она была веселой, вернее, хотела казаться такой. А я ужасно хотел ей верить и потому вел себя так, как будто все в норме. Это был такой спектакль на двоих. Вот она – выходит из ванной, срывает с головы полотенце и швыряет им в меня. Я хохочу, убираю полотенце, ловлю ее, и мы перекатываемся на другую половину кровати. Плевать, сколько ее волос осталось на том полотенце. Главное – наш спектакль.

Поздно ночью, когда она уже спит, наступает время для критики, как в театральных обозревателях. Я тупо смотрю в потолок, затем на нее. Интересно, каково соотношение любви и привычки в наших отношениях? Раньше мне казалось, сто к нулю. Но время идет и требует пересмотреть пропорцию. Но я ее уже не знаю. Да и пересматривать ее накануне такого серьезного лечения – плохая идея. Что я хочу понять? Что к любви и привычке примешалось еще и горькое слово «долг»? Что я не люблю человека, который, лежа со мной в одной постели, мучается от болезни и будет принимать тяжелое лекарство? И что дальше, если не люблю? Как будто это что-то теперь поменяет – сейчас уже слишком поздно уходить и давать заднюю. Вы, наверное, думаете: «Что за меланхоличный псих, мужики никогда так не размышляют». Но оказывается, когда все становится плохо, мы сразу начинаем думать головой. Когда все хорошо, головой обычно не пользуются.

22.04.2030

Утром она, как всегда, просыпается раньше меня. Никогда не любил это чувство: ты еще лежишь в кровати, а за стенкой уже шумит чайник, льется вода, слышатся шаги. Все это будто напоминает тебе, что уже пора вставать, а ты, такой ленивый осел, все еще изображаешь кисель в своей постели.

А теперь она болеет, ей нужна помощь. Она, то есть ее болезнь окончательно отобрала у меня право просто ничего не делать, пока Лиза занята хоть чем-то более-менее энергозатратным.

Пришлось встать и прийти на кухню. Конечно, она справляется сама. Но теперь, пока я в трусах сижу, прислонившись спиной к холодной стене, хотя бы внешне видно, что я вроде как с ней, тоже как будто занят чем-то важным.

– Давай помогу?

– Нет, что ты, я сама, – она деловито снимает с плиты сковородку со свежим омлетом. Он пестрый и ароматный. Она методично делит его лопаткой на две части, и та часть, что побольше, послушно соскальзывает в мою тарелку.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отлично. Я уже приняла таблетку. Вот твоя, – отставив сковородку, она достает откуда-то блистер, и вот уже маленькая розовая таблетка лежит возле моей вилки.

– Хорошо. Только можно мне…

– Кофе? Уже почти готов, – она указывает мне на кофеварку, которая сцеживает черный напиток в стеклянный чайник.

– Воду, зай. Таблетку запить.

– Ах да, прости, – она наливает стакан воды, и я залпом запиваю таблетку прежде, чем она успевает произнести…

– Стой!

– Что?

– Я хотела сказать, что ты можешь ее не пить. На обследовании скажешь, что пил. Как они догадаются?

– А как же всякие там анализы? Думаешь, они не поймут?

Лиза потупила глаза и опустилась на стул.

– Не заморачивайся, – я принялся за свой завтрак.

Таблетка, кстати, оказалась безвкусной, нет никакой горечи на языке. Ну хоть на том спасибо.

– Чем ты хочешь заняться сегодня?

– Я хочу пойти в парк.

Я вспомнил, как в прошлом году в это время мы устраивали пикники в парке. И она тут же спросила:

– Хочешь, пойдем вместе?

– Только если ты хочешь, чтобы я пошел с тобой.

– Какие мы вежливые, да, Женя? Такие вежливые, что уже и сами не знаем, чего мы хотим.

– Я хочу пойти с тобой.

– Хорошо, тогда ешь завтрак, а я пойду к себе.

«К себе» – значило, что она пойдет к своему столику в нашей спальне, захватив с собой оставшийся кофе, включит плазму, настольную лампу и будет причесываться, наносить все эти кремы и прочие штуки, при этом слушая свой сериал по плазме. Я уже давно понял, что это просто женский вид медитации.

Погода стояла ясная и теплая, поэтому повсюду были люди, которые гуляли парами, семьями, большими компаниями. Немного пройдя по аллее, заметив пару белок и спугнув нескольких медлительных голубей, она вдруг отпустила мою руку и, сорвав с ветки лист, начала медленно рвать его на мелкие клочки. Так она делала, когда сильно нервничала.

– Все нормально? – спросил я, прекрасно зная ответ.

– Может быть, теперь мы сможем снова друг друга полюбить? – она сказала это тихо, не глядя на меня, как будто заранее готова была отказаться от этих слов.

Такого я не ожидал.

– Что?

– Ну… Ты ведь уже не любишь меня. И это было… естественно. То есть любовь же проходит, да? Когда все хорошо и нет больше этой загадки, понимаешь? Ты уверен, что я твоя, а я уверена, что ты со мной. И мы больше не охотимся друг на друга. Это как у диких животных. Я перестаю чувствовать твой запах, узнавать твое настроение по звуку кроссовок, которые ты оставляешь у входной двери. Перестаю бояться тебя потерять. Но теперь ты можешь потерять меня – навсегда. Как ты думаешь, Женя, это сможет заново запустить этот инстинкт?

Я не знал, что ответить. И большинство из нас, мужчин, не знает ответы на такие вопросы.

– Думаю, так может случиться, – я подумал, что это единственный правильный ответ.

– И тебе бы хотелось этого? Вроде как: «Вау, ура, у нас все снова будет клево!» или скорее: «Хм-м, ну нет, еще влюблюсь, а она умрет»?

– А тебе хотелось бы?

– Если бы эта новая любовь помогла мне выздороветь, то хотела бы.

– А если я влюблюсь, а ты нет?

– Ну мне можно, я же все-таки умираю!

Что было хуже? То, что она сказала вслух «умираю» или то, что мы оба признались в том, что больше не любим друг друга?

28.04.2030

Шел где-то шестой-седьмой день таблеток. Я жду «внешних изменений» Лизы, о которых предупреждал доктор. Где вы, твари? Я принимаю все по-честному, но пока ничего. Кажется, ее волосы стали даже гуще. Она часто мне улыбается. Правда, мы стали меньше гулять и больше смотреть кино, оставаясь дома по вечерам.

– Как тебе кино? – спрашивает она, убирая звук на плазме. Глаза ее горят и даже кожа горячая.