Куда пропали снегири?

– Что с тобой, Серёженька?

Серёженька ослеп. Стали водить его по врачам, да только те врачи разводили беспомощно руками. Вы­рос мальчик. На гулянках молодёжных выделялся среди парней высоким ростом, статью и красотой. Гармошка - подружка его заветная! Как играл Сергей, как упивался звуками, как повелевал мелодиями, то укрощая их, то давая им вольную, выпускал в невиди­мый им мир. Он, слепой юноша, своими тонкими, чут­кими руками подчинял себе сердца и ноги своих зря­чих приятелей. Он хотел - они пускались в пляс, хотел - усмирялись в одночасье, хотел - они озорно обменивались частушками, хотел - грустили и смахи­вали слезу. А он ловил, ловил напряжённым слухом звонкий девичий смех. Он узнал бы его из тысячи. Нюра, Аня Кириллова, девушка, подарившая его сердцу царское чувство первой любви.

– Выходи за меня замуж.

– Да ты слепой, ты ведь солнца не видишь...

Вышла. Грозный отцовский кнут беспомощно повис на ржавом гвозде в захламлённом сарае.

Первенец их, Славик, прожил два с половиной го­дика. Всю жизнь Анна Ивановна вспоминала о нём. Вот сейчас бы в школу пошёл, вот сейчас бы школу за­кончил, женился бы.

– А сейчас у него бы уже не только дети, внуки были, а у меня правнуки, - мне сказала с лёгкой грустинкой.

Пожилая, 82-летняя женщина, прожившая с мужем долгую, непростую жизнь, верная жена слепого мужа, теперь уже несколько лет вдова. Господь благословил семью Солоповых после Славика ещё тремя детьми. Любовь, Татьяна, Леонид теперь уже зрелые, серьёз­ные люди, у всех свои семьи, но живут в Орске и мами­ну тихую, уютную квартирку без присмотра не остав­ляют. Денис уже правнук. Пришёл, когда мы сидели да чаёвничали, рассматривали семейный альбом.

– Ты прадеда помнишь?

– Нет, он умер, когда мне полгода было. Но бабуш­ка Таня мне про него много рассказывала. Мама моя родилась, а он тихонько над кроваткой наклонился, осторожно провёл рукой по лицу: «Наша порода, - говорит, - солоповская...»

Удивительно, но Сергей Михайлович всё своё се­мейство «знал в лицо». А жену любимую описывал один к одному.

– Ты у меня небольшого росточка, глаза у тебя большие, серьёзные, лоб высокий.

А она ни одну обновку себе не справила без мужни­ного строгого совета. Приглядела драп на пальто, добротный, цвета подходящего. Идут вместе в мага­зин, Сергей руками придирчиво ощупывает ткань, не­довольно сдвигает брови:

– Нюсь, давай другую поищем, что-то мне эта не внушает доверия.

Ищут другую. Покупают вместе, вместе придумы­вают фасон, вместе идут на примерку. И вместе раду­ются: к лицу пришлось пальто, да и сидит как влитое. Он и сам любил красиво одеваться, и что удивитель­но - во всё светлое. Это мне удивительно, а Анна Ива­новна моему удивлению удивляется:

– Он всё чувствовал, про детей в подробностях знал, какие они. Я и забыла со временем, что слепой. Муж как муж, заботливый, за 38 лет, что вместе про­жили, ни одного плохого слова не сказал. Детей вос­питывал в строгости, следил, чтобы учились хорошо. У нас дома громкие читки всегда были. То Таня чита­ет, то Люба, то Лёня, то я. Сидим, слушаем.

Да, потом, пожив и привыкнув, она не замечала, что муж - человек особый. А сначала... Один раз купила себе «втихаря» модные туфельки. Надела, ходит по дому, довольная.

– Нюсь, туфли-то не жмут?
– хитренько спрашива­ет муж.

Растерялась.

– А ты откуда знаешь, я же тебе не говорила? Засмеялся:

– Топаешь, Нюсь, с таким удовольствием топаешь. Он сам клал плитку, ремонтировал утюги, делал

любую домашнюю работу. В их маленьком домике жить становилось тесновато, дети подрастали, и заду­мали Анна и Сергей справить себе небольшой домик. Справили. Правда, влезли в долги, но по этому поводу не горевали - отдадим. Анна Ивановна к этому време­ни окончила педучилище и преподавала в школе, Сер­гей Михайлович работал в обществе слепых. Перееха­ли, а обосноваться да порадоваться новому жилью не успели. Небывалое наводнение смело их новое гнёз­дышко, одна печка осталась стоять. Стали строиться заново. Анна впряглась в мужскую работу, разве бу­дешь считаться, если дети остались без угла? Была бе­ременна уже третьим ребёнком, а тягала брёвна в три раза больше себя. Откуда только бралась сила? Тош­нит, токсикоз разыгрался, а она катит очередное бревно. К зиме надо было заготавливать дрова. И опять учительница немецкого языка, маленькая, ху­денькая, изящная Анна Ивановна берётся за топор. Рубит дровишки и складывает в ровную поленницу. Сергей помогал, как мог, но основная тяжесть всё рав­но ложилась на неё. Так было всю жизнь. И, наверное, посещали минуты слабости: зачем взвалила на себя эту обузу?

– Да нет же, - Анна Ивановна смотрит на меня удивлённо, - какая обуза? Серёжа отец моих детей, я вышла за него по любви, уж расчёта точно никакого не было. Обуза... Не согласна я с этим словом.

А я и сама с ним не согласна, спросила ради поряд­ка, ради того, пожалуй, чтобы и услышать вот это са­мое: «Я вышла замуж за него по любви».

Анна Ивановна тяжело заболела. Предстояла сложнейшая операция и верующая родственница уго­варивала её надеть крест.

– Да как надену? Учительница! Сразу сообщат, без работы останусь, а на мне ещё трое детей, их растить надо.

Решили так. Крест она не наденет, а зажмёт его в кулаке, может, и не заметят.

Сергей сидел в коридоре, прижав к себе троих ре­бятишек, незрячие глаза его слезились. Там, за дверью операционной, его дорогая, его любимая Нюся. Ско­рее бы, скорее бы... Вышел врач. Устало снял с себя повязку, поднял вверх две руки. Дети не поняли этот жест, а Сергей его не увидел. Две поднятых руки вра­ча - летальный исход, смерть. Доктор знал, что муж его пациентки слеп. И он сказал:

– Всё кончено. Она умерла.

Сергей зарыдал, перепуганные дети тоже. Потом, когда её вернут с того света, она почувствует сильную боль в ладони. Разожмёт её и увидит маленький крес­тик, острыми краями впившийся в кожу.

– Что со мной было?
– спросит она врача.

– Я вам потом расскажу. То, что произошло с ва­ми - чудо...

Но он так ничего и не рассказал, не успел. Спустя время Анна Ивановна увидела из окна дома похорон­ную процессию. Накинула платок, вышла на улицу:

– Кого хоронят?

– Врача, - и назвали фамилию человека, который её оперировал.

Они жили, как живут многие семьи. Занимали в долг деньги, отдавали к сроку, справляли обновки детям, бывало, и ссорились, всё бывало. Но и сейчас, вдовствуя, Анна Ивановна благодарит Господа за доставшуюся ей судьбу. Даже смерть пережила она, но слёзы слепого мужа, обнимавшего детей, но крес­тик, зажатый в руке, развернули ход событий. Гос­подь вернул в земное бытие её, уже отходившую в нездешние чертоги, душу, дабы, благословленная крестом вдовства, смогла она поднять детей. Она осталась в этой жизни на правах сильной. Он сидел и мудрствовал над очередным поломанным утюгом.

Под ним сломался стул и он упал, ударившись голо­вой о косяк двери.

– Отлежусь, - сказал, - всё пройдет.

Не прошло. Сильное сотрясение мозга, головные боли, слабость. Он умер, когда ему исполнился 71 год. И теперь уже она плакала над ним, а, отплакав, до­стойно впряглась в тяжёлую телегу вдовства и герои­чески повезла эту телегу по ухабам жизни. Простая русская женщина, для которой её собственная жизнь - ничего особенного, как у всех. Очень смуща­лась она от моего журналистского к ней внимания, всё казалось, я что-то напутала и мне надо совсем в дру­гой дом. А мне было очень хорошо в этом. С чистой скатерочкой на столе, со скромной мебелью, с прос­тенькими иконочками в красном углу. Смиренное сердце пожилой женщины - главное сокровище, на­мытое непростой жизнью. Как все. Обуза не стала обузой, героизм не пророс в сердце ростками гордыни и исключительности. Как все...

Зять Анны Ивановны Василий Васин обожает свою тёщу. Она для него - образец порядочности, доброты и смирения. Наверное, потому, что она передала эти свои качества, как дорогое наследство, своей дочери Татьяне Сергеевне, его жене. Их жизнь тоже счастли­ва и надёжна. В ней есть основательность, заложенная на прочном фундаменте любви. Той самой любви, которая никогда не может быть обузой, а которая мо­жет быть только счастьем. Вот сидят рядком, боль­шой, могучий Василий и маленькая, сухонькая, с дет­скими чистыми глазами Анна Ивановна.