Кудеяров дуб

— Видели вы нашу газету? — чтобы начать разговор протянул немцу Брянцев лежавший на столе свежий номер.

— Да, я приехал еще вчера и успел познакомиться с нею. В общем, неплохо, но есть и пробелы. Слаба, например, информация.

— Нет источников.

— Это понятно. Завтра приедут остальные сотрудники «абтейлюнга» и привезут наше радио. Будем получать все новости прямо из Берлина, А сегодня я хотел бы познакомиться со всеми вашими сотрудниками. Назначим хотя бы семь вечера здесь или где вам удобнее. Но созовите, пожалуйста, всех. Это не собрание, а интимная дружеская встреча.

Немец встал и, округло выпятив локоть, протянул руку Брянцеву, каблуками не щелкнул.

— Не военный, — отметил тот в уме — и вслух: — Все будет сделано, Эрнест Теодорович.

* * *

— Ну-с, господа, каковы ваши первые впечатления от знакомства с новым, на этот раз уж, кажется, постоянным начальством? — обвел Брянцев глазами заполнивших всю его комнату сотрудников.

Для первой встречи с доктором Шольте он избрал свою квартиру. «Меньше официальности, меньше сходства с советскими обычаями — больше интимности, а возможно и откровенности»? — думал он. «Вероятно, и новый немец хочет того же», Брянцеву с первого же взгляда, с первых же слов понравилась корректная сдержанность нового начальства, гармонично сочетавшаяся в нем с ясностью, твердостью воли. Это чувствовалось в каждом слове Шольте, в каждом его жесте. Вечером то же впечатление усилилось. Новый начальник не делал никаких «деклараций программы», не «намечал путей», а лишь рассказывал сначала о своей работе в Смоленске, где выполнял те же обязанности и организовал не только выпуск трех газет — общей, крестьянской и молодежной, — но и литературно-публицистического «толстого» журнала.

У Котова вспыхнули глаза: в его столе лежала рукопись уже законченного романа.

— В вашем журнале печатали и стихи, лирику? — спросила Елена Николаевна по-немецки.

— О, конечно, — ответил Шольте по-русски. — В журнале стихи необходимы.

Вольский принес с собой несколько бутылок церковного вина, добытого у отца-протоиерея, и когда оно, подогретое, — по вечерам уже холодало, — появилось на столе, разговор еще более оживился, газетно-журналистические темы отошли на второй план. Шольте как бы мимоходом, без нажима, расспрашивал сотрудников о них самих и попутно рассказывал о себе. Оказалось, что в детстве он был отчаянным сорванцом и драчуном, остепенился лишь в Кенигсбергском университете, знаменитом кладезе знаний Иммануила Канта, который блестяще окончил; знает пять языков и что теперь у него жена Екатерина Федоровна и два сына — Петр — Петька и Генрих — Андрюшка, что дома вся семья говорит только по-русски и что он всесторонне изучает Россию, как полагается доктору немецкого университета, специализирующемуся в определенной области. Стало совсем уютно.

— Ну, так как же, господа? Кто хочет высказаться? — сбился Брянцев на привычный советский тон.

— Славный парень! Симпатяга! — выкрикнул из угла Зорькин.

— Дело, по-видимому, знает хорошо, — уклончиво и осторожно добавил Котов. — Перспективы рисует широкие.

— Как вы думаете, он нацист? — вместо ответа, собрав свою мефистофельскую бороденку в кулак, спросил Змий.

— Насколько я знаю, в армии нет партийцев, — ответил Брянцев, — вступая в нее, они автоматически выбывают из партии.

— Нацист! Безусловно, нацист! — послышался голос Ольги из кухонки, где она была занята хозяйственными обязанностями. — Вы заметили, что он промолчал на предложение Вольского усилить русскую национальную направленность газеты, противопоставить ее советскому интернационализму. И на твое предложение, Всевка, ознакомить русского читателя с идеями «Майн Кампф» тоже ничего не ответил. Почему это? Потому что он, хоть и без партбилета теперь, но нацист.

— Казалось, должно бы быть наоборот, — возразил Котов, — нацист должен стремиться пропагандировать «Майн кампф».

— Вы не читали, а я читала эту мерзкую книгу, — выскочила из двери Ольгунка, — она полна ненависти и презрения к русским, призывает к их полному порабощению. Если перевести «Майн кампф», то все русские разом ринутся бить немцев даже под знаменем Сталина! Удивляюсь, что советская пропаганда до сих пор этого не сделала. А доктор ваш — нацист. Только умный, не дуботолк. Вот увидите, что я права!

— Словом или двумя словами, резолюция общего собрания: поживем — увидим! — встал со стула Брянцев.

— Ничего другого нам, пожалуй, и не остается, — произнес, скривив губы, Змий.

Он встал, аккуратно надел свою сильно потрепанную шляпу и, пожав руку Ольгунке, направился к выходу. За ним повалили остальные.

Прибывший вскоре абтейлюнг пропаганды «К» удивил Брянцева своим составом. В нем были счетоводы-«цалмейстеры», техники типографских машин, радиотехники, неизменный вахтмейстер, но ни одного литературно-газетного работника, ни одного переводчика. В последнем, впрочем, не было и нужды. Почти все прибывшие говорили по-русски, а некоторые даже жили прежде в России. Среди таких всех русских умилял и вместе с тем смешил коротконогий, толстенький бухгалтер, рассказывавший каждому, как прекрасно он жил в Вологде, куда его интернировали в начале первой мировой воины.

— Я служил там бухгалтером у господина Собакина, очень богатого и уважаемого лесоторговца, — почти с благоговением перед этим Собакиным повествовал он и разом захлебывался восторженным пафосом: — рябчики! Тетерки! А рыба, рыба… Налим с вот такой печенкой… Стерляди… О, это была чудная жизнь! — вздыхал он. — Россия прекрасная страна. Была. Была прекрасная, — уже со слезой в голосе кончал он свою повесть.

Зато другой немец, рожденный в России, сын известного петербургского кондитера, носивший даже чисто русское имя, не только не воспевал свою фактическую родину и людей, среди которых он правел свое детство, но всеми силами, при каждом удобном случае, старался унизить русских, подавить, подчинить себе, как завоевателю и представителю расы господ.

— Национал-социалистический комсомолец, — разом охарактеризовала его Женя. — Точь-в-точь как наше твердокаменное сталинское поколение! Никакой разницы! Между всеми партийцами нужно ставить знак равенства: нацисты, коммунисты, фашисты — все из одного теста!

Фактически всей пропагандой в печати, а позже и другими ее видами, занимался один доктор Шольте. Другие сотрудники «абтейлюнга» вели хозяйственную работу, главным образом, пожалуй, по части самоснабжения. Перепадало и русским от добытых ими благ: свиней, гусей, масла из окрестных колхозов.

Но Шольте работал, как машина, и странно: приказов от него не слышалось; даже свои мысли и соображения он редко высказывал в категорической форме, но его твердая, властная рука чувствовалась всюду. Весь основной материал он просматривал до его сдачи в типографию, но сам не правил, а лишь указывал Брянцеву на необходимость тех или иных исправлений. Делал это он мягко, почти в дипломатически корректной тональности, базируясь всегда не на своем личном мнении, но ссылаясь на общие установки немецкой пропаганды. Военные сообщения и военные обзоры, которые компоновал сам Брянцев, проходили всегда без урезок, а нередко даже с ценными, интересными добавлениями от доктора Шольте. Так же было и с международной информацией. Здесь Шольте и Брянцев полностью сходились в отрицании демократии и антипатиях к Англии и Франции. Но с русским идеологическим материалом дело обстояло иначе. Шольте решительно отвергал все попытки проникновения в будущее освобожденной России:

— Война еще не окончена, — говорил он в этих случаях, — все подобные прогнозы или еще хуже того — призывы к каким-либо политическим формам не что иное, как карточные домики. Они излишни, — и потом несколько иронически добавлял, — будущее известно только Провидению, и немножко кое-кому в Берлине. Только.

Почти так же было и с экскурсами в политическое прошлое России. Ко дню Октябрьской революции Брянцев дал суховатую, но рельефную статью, построенную на сравнении экономических показателей царской и советской России. Это сопоставление говорило, конечно, в пользу первой.