Кудеяров дуб

— Я вас не понимаю.

— Кто теперь все эти Шульцы, Корфы, Шумахеры, Гартманы? Эти немцы-колонизаторы? Все они русские люди, герр доктор! — с торжеством хлопал по столу ладонью Брянцев. — И к тому же хорррошие русские люди, — упирал он на букву «р», — получилось обратное: не германизация, а массовое, поголовное обрусение.

— О, это совсем другое дело! Тогда в России жила государственно, социально и культурно организованная нация, а теперь ее нет. Русский народ несет в себе преобладание женского начала, а мы, немцы…

— Знаю эту теорию, — смеялся в ответ Брянцев, — но видел сотни семей, в которых женское начало шлепает туфлей по лысине мужской. У нас даже и говорят: «Под башмаком у жены». Не обижайтесь, дорогой Эрнест Теодорович. Это так, только юмористический фрагмент. Но откровенность за откровенность: я сейчас служу вам, немцам. Знаю это, но служу честно и не изменю. Почему? Потому что уверен: служа вам, через ваше посредство, служу России, этой вот самой единой, великой и неделимой, а не к северу от Курска.

— Бредни! Мечты! — пренебрежительно ронял Шольте.

— Знаю, что пришлете вы миллион, два миллиона немцев-колонистов, — не слушая его, чеканил Брянцев, — но знаю также, что через поколение у нас добавится пять-шесть миллионов хороших, полезных русских людей. Этого мужского начала. Что ж! Дай Бог! Даже если ваши фельдфебели на первых порах туговато прикрутят гайку русскому населению, даже это неплохо: будет больше порядка и меньше прольется крови. Русской крови. Но далеко не все русские обладают такою верою в свою нацию, и ее жизненную силу. Вот почему эта карта «остминистериума» с загоном России в Азию, которая меня только смешит, — других волнует и возмущает. К чему она?

Шольте, склонив голову набок, с видом превосходства посматривал на Брянцева.

— И это говорит главный редактор газеты, профессиональный пропагандист? — с некоторым сожалением даже отвечал он. — Да неужели вы не понимаете, что пропаганда всегда требует обещаний, превышающих возможности, а иногда даже и здравый смысл? Некоторая доля демагогии необходима. Наша, а в данный момент и ваша главная опора, — это бюргер, по-вашему, мещанин, кулак: крепкий крестьянин, мелкий торговец, кустарь-ремесленник, средний интеллигент. Они дают деньги, они дают солдат, они — ядро современного государства. Но этот бюргер хочет не только давать, но и получать. Это справедливо, — обвел круг своими белыми ладонями Шольте, — следовательно, мы должны обещать ему максимальную награду, увлекать и порой развлекать, лаская его самолюбие. Вот, например, — поднял он со стола немецкую газету с огромным клише на первой странице, — германский флаг на вершине Эльбруса! Не только фельдмаршал фон-Клейст, но и я и вы прекрасно понимаем, что водружение этого флага — пустяк, ничто с военной точки зрения! Это не победа. Шесть наших спортсменов совершили горный подъем, обязательный для получения вашего значка ГТО, и заняли метеорологическую станцию с тремя сотрудниками. Это подвиг? Конечно, нет. Для нас. Но бюргера это радует. Даже больше, чем прорыв укрепленной линии Сталина. Укрепленная линия для него абстракция, туманность, а здесь цветная картинка из иллюстрированного журнала. После обеда бюргер хочет пить пиво, курить сигару и почесывать себе мозги этим журналом.

— Так же как наши предки, крепостники-помещики, заставляли сенных девок чесать себе пятки на ночь.

— Хотя бы.

— Ну, дорогой доктор, они и дочесались! — раздраженно вставал Брянцев со стула.

Наутро, после такого разговора, доктор Шольте всегда становился особенно официальным и подчёркнуто замкнутым.

— Законсервированный олимпиец, — шипела ему вслед Женя.

ГЛАВА 20

От еще сырых по скрепам кирпичей густо валил белый пар. Печка горела ярко и весело, потрескивала, словно сама радовалась снопикам выпрыгивавших из нее золотистых искорок.

— Ишь, — прищурился на нее своим единственным глазом Вьюга, — оказывается ты, Андрей Иванович, не только что под печками в земле сидеть, а и класть их мастер. За два часа всего прямо заводскую домну сварганил. Кланяйся, благодари господина инженера, Арина Васильевна!

— И то, — распрямилась над печкой женщина, оправила платок и, не спеша, в пояс поклонилась сидящему у стола Андрею Ивановичу, «подземельному человеку», как звали его теперь на Деминском хуторе, — и то, сейчас вот на ней блинков спеку и за поллитровочкой сбегаю. Знаю я вас. — Широко улыбнулась она всем своим разузоренным поздним бабьим цветением лицом.

Вьюга поскреб ногтями ржавчину на железной трубе, ожег пальцы и, послюнив, подул на них.

— Кусается. Ну, продолжай свой доклад, Подземельный Житель. Значит, у вас дело на ходу?

— Жалобиться да в ошибках сознаваться не приходится, — самодовольно погладил свежевыбритый подбородок Андрей Иванович. Он выглядел теперь совсем иным, чем при выходе из своего затвора: раздобрел, округлился, вялая, бледная кожа окрепла под свежим загаром, расправились морщины, разошлись отеки. — Середа, он, конечно, человек не нормированный, к тому же и пьет сверх нормальности, однако в части энтузиазма незаменимый. Опять же и с военной техникой ознакомлен. Так вот, значит, мобилизовал он барсуковских, татарских. Наших мало, сам понимаешь: на Деминке всего он, я да кладовщик. Без шума, без калмагала повез вечерком к Темнолесской, будто в помощь картошку копать, так он немцам разъяснил. Там свои уж готовы, молчком, по одному, к лесу. Окружили и ликвидировали всех солдатишек до одного. Тринадцать человек, Середа говорил. Вот и учти ситуацию: в Темнолесской ведь близко к тремстам дворам, а всего-то тринадцать дезиков какую панику там навели? По домам, по базам шастают, хлеба давай, самогона, курей, говядины. Женщин оружием пугают, ребят на возрасте к себе силком тянут.

— Что ж, темнолесские довольны теперь? Что гутарят?

— А об ком им плакать? Конечно, сочувствуют и шумок дают про «Вьюгину сотню». Пошел теперь об ней разговор.

— Откуда об имени моем дознались? — остановился ходивший по комнате Вьюга.

— От него же, от Середы: ненормированный он человек. После того два дня гулял в Темнолесской. Хвастал, конечно, по пьяному делу.

— Не стоило бы, — нахмурился Вьюга, — не следует до времени обнаруживаться.

— Шила в мешке не спрячешь — развел руками Кудинов, — чего доброго, а языков у нас хватает.

Из-за запертой двери внутрь дома донесся звук удара железом о железо. Вьюга прислушался. Еще два таких же удара.

— Наши! — отпер он дверь, через которую ворвался клуб перемешанных со льдистой крупой снежинок. — Сейчас наружную им отопру, — прихлопнул он за собой дверь и почти тотчас же открыл ее, впуская Мишку, Броницына и Таску.

— Вот и зима пришла, — выдавил из себя, вытирая о брюки мокрые руки, Таска тут же расчихался и закашлялся. Он был в одном пиджаке, заколотом у ворота английской булавкой. — Грипп уже подхватил!

— Какая там зима. Обожди, через недельку еще фиалки зацветут. Я эти места знаю, — посмеивался, морща рубцы вокруг пустой глазницы, Вьюга. — А болезнь твоя от одной стопки пройдет. Вот барахлишко потеплей справить тебе надо. Это действительно.

— Промфинплан мой еще не утвержден, — сквозь кашель и чох квакал студент. — Ассигновки еще не спустили. Тьфу ты, зараза! — вытер он рукавом нос и губы.

— Плохо о тебе твоя Галка заботится, — щуря веки, цедил сквозь зубы Броницын, — могла бы у немцев выпросить.

— Она только по части снабжения питанием может, — снова расчихался Таска.

Вьюга достал из унаследованного от прежних владельцев квартиры застекленного буфета полулитровку, ловко открыл ее лихим ударом под донце, налил взятую оттуда же тонкого стекла стопку и подал ее Таске.

— Хвати! Согреешься — кашель отпустит.

— Да подождали бы малое время, блины подоспели бы, за стол бы, как люди, сели, — напевно причитала разрумянившаяся у печки Арина.

— Нужны ему твои блины, — не глядя на бабу, совал Таске стопку Вьюга. — Говорю — пей духом!