Кухонный бог и его жена

Данру был такой умница! Наверное, каждая мать так говорит про свое дитя. Но ты представь сама: когда ему не было и года, я спрашивала:

— Где мама?

А он показывал на меня и улыбался.

— Где Данру? — Он показывал на свой животик и улыбался.

— Где папа? — И он показывал на Вэнь Фу, только без улыбки.

Данру верил мне, каждому моему слову. Если он просыпался голодным и начинал плакать, я входила в детскую и говорила:

— Не плачь, не плачь. Я сейчас пойду вниз и принесу тебе что-нибудь вкусное.

И когда я возвращалась к нему, он так и стоял в кроватке, но без слез.

Так что я знала, что Данру вырастет хорошим человеком, доверчивым и заботливым. Он совершенно не был похож на отца.

Выгнав Минь, Вэнь Фу вернулся в мою постель. А еще он спал с самыми разными женщинами: местными девушками, проститутками, даже со школьной учительницей. Думается, мы все для него были на одно лицо, как стулья, на которые он садился, или палочки для еды. Если бы я хоть слово сказала против или вообще рискнула как-либо перечить ему, он устроил бы огромный скандал, и обязательно за ужином. Ради покоя в доме я старалась держать рот на замке, но внутри у меня все бушевало. И промолчать удавалось не всегда.

Однажды причиной для скандала действительно стало одно-единственное мое слово. Вэнь Фу попросил кухарку приготовить свое любимое блюдо: свинину со сладкой капустой. Я тоже любила это, но тем летом капуста уродилась невкусной, видимо, пила плохую воду. И когда Вэнь Фу спросил, понравилась ли мне еда, я решила ответить честно:

— Горько.

На следующий вечер он заказал мне то же самое блюдо, и больше ничего.

И с улыбкой спросил снова:

— А сегодня как оно тебе?

Я ответила так же, как прежде. И так вечер за вечером. Одно и то же блюдо, один и тот же вопрос, один и тот же ответ. Мне приходилось есть горькую капусту или оставаться голодной. Но я не сдавалась. Я дождалась, пока Вэнь Фу не устал от этой капустной игры. И за две недели выяснилось, что мой желудок крепче его дурного нрава.

Это может показаться глупостью: такое противостояние из-за невкусной капусты. Я могла солгать: «Сегодня еда просто восхитительна», но мне казалось, что уступка равносильна признанию, что моей жизни настал конец.

Итак, наши отношения становились все хуже. Кстати, хорошо помню, что в то время все вокруг приходило в упадок, по всей стране. Многие — например, пилоты, приходившие к нам на ужин и маджонг, — говорили о войне, словно о какой-то эпидемии, распространявшейся по земле и заставлявшей людей лгать, мошенничать и ненавидеть друг друга.

Мне казалось, это началось год назад, когда внезапно закрыли Бирманскую дорогу и сюда перестали доходить грузовики с боеприпасами. Люди кричали:

— Какие могут быть самолеты-истребители без керосина? Как армия защитит нас без оружия?

Все злились, оттого что чувствовали себя беспомощными. Эту дорогу закрыли не японцы, а англичане. Они ею управляли и решили прикрыть, когда не смогли выбрать, какое правительство поддержать: японское или китайское. На принятие решения у них ушло целых три месяца. И когда они наконец сказали, что поддерживают Китай, кто им поверил? Нет, все, конечно, сделали вид, что рады их возвращению. А что еще оставалось?

Американцы были ничем не лучше. Они провозглашали китайцев своими лучшими друзьями. Летом даже приезжал Шеннолт с обещаниями привезти самолеты, чтобы нас защищать. Но на следующий день мы услышали, что американские компании заключают крупные сделки с японцами, продавая им топливо и металл на самолеты, те же, которые сбрасывали бомбы на Китай. Что бы ты почувствовала, услышав это? Как много пилотов, и в том числе наших друзей, погибло! Уже не было в живых половины третьего выпуска и почти всех, кого зачислили на последующие курсы, шестой и седьмой. Все совсем еще мальчишки. Вечерами пилоты рассказывали о новых смертях, новых павших героях. Сколько же горьких и злых слез мы пролили!

Но худшее ждало нас впереди, когда китайские лидеры поклонились японцам. Второй по рангу лидер Гоминьдана заявил, что Китаю надо сдаться и поддержать японское правительство. Это было равносильно приказу разрыть могилы наших предков и бросить кости псам. Кто мог до такого додуматься? Но нашлись те, кто додумался, и с каждым новым разом мы все больше теряли надежду. Иногда нам даже казалось, что мы терпели и боролись лишь ради этого унижения.

На рыночной площади часто проводились собрания, где ругали предателей и выкрикивали лозунги, чтобы поддержать боевой дух людей. Однажды я сама оказалась на таком собрании. Армейский капитан кричал в громкоговоритель, что китайский народ не должен сдаваться.

— Мы должны стремиться к сопротивлению японцам, — говорил он. — Даже если ради победы нам придется пожертвовать всей кровью хань [16] до последней капли.

Мы с Хулань удивлялись этим речам, потому что, кроме нас, в толпе не было ни единого носителя крови хань. Толпа состояла из представителей различных племен: мяо, бай, ии, хуэй, бирманцы и другие бедные горные народы и беженцы. Их вынудили спуститься с гор, чтобы послужить войне и отдать своих сыновей в солдаты и рабочие. С ними обращались как с ничтожествами, как со скотом, которому доверено только переносить грузы. Но они стояли тут, слушая патриотические речи о китайцах хань на языке, который не был им родным, хлопали в ладоши и громко приветствовали оратора. Я тогда подумала, что в горах эти люди, видимо, вели очень тяжелую жизнь. Мне вспомнилась одно мудрое высказывание, известное здесь каждому: если не можешь изменить свою участь, измени к ней отношение. Наверное, эти люди так и сделали, перестали винить во всем судьбу и поверили, что тоже стали Хань. И теперь у них появилось то, ради чего стоило сражаться. И я решила, что у этих людей есть чему поучиться.

16

Китайская империя, в которой правила династия Лю, и период истории Китая после империи Цинь перед эпохой Троецарствия. Свидетельством успеха ханьской внутренней политики стало то, что она просуществовала дольше любой другой империи в китайской истории. Ее правление и институты послужили образцом для всех последующих. Более того, основная этническая группа китайцев по имени государства стала называться хань.

После того дня на площади я стала понемногу менять свое отношение к жизни. Я не чувствовала, что готова умереть, нет, еще нет. Но думала так: если мне суждено скоро умереть, то я больше не буду страдать в этом браке. А если не умру, то найду способ из него выбраться.

Примерно в то же время начала меняться и Хулань. Но в ней поменялось не отношение к жизни. У нее вырос аппетит. Она с каждым днем ела все больше и больше.

Сначала я подумала, что Хулань беременна, но почему-то молчит об этом. Я знала, что ей безумно хочется иметь детей, она никогда этого не скрывала. Когда бы я ни жаловалась ей на Вэнь Фу, или на войну, или на то, как я скучаю по дому, она отвечала:

— Будь у меня такой сын, как у тебя, я бы все перенесла с благодарностью.

Но сына у нее по-прежнему не было, а она продолжала тянуть в рот все, до чего могла добраться. Она всегда ощущала голод. И я не говорю о тяге к нежнейшему тофу или ароматной жирной свинине, словом, к чему-то конкретному. Нет, она видела нищих, сотнями и тысячами входящих в город каждый день, замечала, как они истощены, как открывают рты, будто надеясь поймать что-нибудь съедобное, как кожа свисает с их костей, и ей становилось страшно.

Кажется, что она представляла, что станет такой же, если ей будет нечего есть.

Мне запомнилась молодая нищенка, прислонившаяся к стене, ведущей в старую часть города. Хулань смотрела на нее, а девушка — на Хулань, и во взгляде ее было что-то жестокое и неистовое.

— Почему она так на меня смотрит? — спросила Хулань. — Как изголодавшееся животное, готовое сожрать меня, чтобы спасти свою жизнь.

Каждый раз, когда мы проходили мимо, Хулань утверждала, что девушка становится все тоньше и тоньше. По-моему, в этой нищенке она ввдела себя в прошлом, оставшейся в далекой деревне. Как-то Хулань рассказала, что ее семья чуть не умерла от голода.