Кукук

Я: Nacht.

Она опять, прыгая и кружась, пробегает мимо кого-то позади меня и кричит ему/ей: «Notsch» — это «Nacht» по-русски. Бегает, пытается громко, но невнятно подпевать. Подбегает ко мне: Хорошая музыка! Мне очень нравится!..

Сзади подходит медбрат: Фрау Кюн, успокойтесь! Отдайте мне сейчас же Ваш плейер!

Он забирает у неё мой iPod и уносит его в свою коморку. Я равнодушно наблюдаю эту сцену. Эделе поворачивается ко мне: мол, отобрали.

Я: Не следует забывать, где мы находимся… Мы здесь немножко бесправны.

Эделе достаёт из кармана свой собственный плейер и включает свою «Группу крови» — «Бохум» Грёнемайера.

Потом этот турок-медбрат попросит меня никому не давать свои вещи, чтобы не повторялось подобное. Иначе…

А это «иначе» мне представляется до мерзости скучным и в этом «иначе» не хочется жить. У меня вся жизнь это сплошное «иначе».

Эделе попросит у меня номер моего телефона и адрес. Нам нужно будет обязательно встретиться после выхода из клиники.

Эделе, у меня нет телефона, адреса тоже нет. Я бездомный и безтелефонный. [Я не хочу заводить новых знакомств в психиатрии. Просто не хочу.]

Эделе начинает мне рассказывать о себе.

Я тут же понимаю: попался.

У неё маниакальная депрессия, что она о себе точно знает, и явная шиза, о которой я догадываюсь позже, а она вряд ли.

Она гордо называет себя человеком 68-года, она была в оппозиционной внепарламентской партии. Была революционеркой. Настоящей, безбашенной. Она изменила мир. Мир говно, но благодаря действиям её партии, партийной газете, которую она выпускала вкупе с другими партийцами, он — этот сраный мир — стал лучше. Как они боролись со всей этой людской тупостью! Как бичевали в себе самих корыстолюбие! Как выстраивали новые приоритеты в человеческих отношениях! Это было безумством, но они боролись за светлое небо над головой…

Главарём их «банды», студенческого движения в западной Германии в 60-х, был человек, который впоследствии умер в ванной. От эпилепсии, ставшей следствием его избиения. Поэтому у них был классный лозунг: «Мы моемся дальше, Руди[20]!»

Она была неистовой в своей борьбе, ей приходилось спать со всеми мужиками из её окружения: с толстыми, безобразными, уродливыми, чтобы тем самым доказать свою любовь мужу, с которым она уже 35 лет как вместе, который плохо воспитан матерью, и она, Эделе, хочет, чтобы он переехал жить в домик на её садовом участке, прочь из её квартиры, однако, она всё ещё очень любит его, он платит ей 500 евро в месяц за съём её личной квартиры, в которой он живёт, пока она проходит лечение здесь в клинике. Она раньше много работала, сама была медсестрой, единственной в своём роде медсестрой, её очень любили пациенты и завидовали сослуживцы, но потом выгнали с работы. Четыре года не могли выгнать, но в результате выгнали. Теперь она не работает. Хочет преподавать немецкий язык турецкой девочке, чтобы самой выучить турецкий, ведь в Германии уже так много турок, она хотела бы говорить с ними на их родном языке. Ещё она хочет русскую девочку, чтобы научиться русскому. Русских здесь тоже много. Для турецкой девочки она уже купила куклу за 55 евро в магазине по соседству. Её семейная жизнь с мужем разбита из-за того, что она однажды назвала его фашистом, а он её ударил. У неё нет детей.

Затем её застаёт позыв покурить, и она оставляет меня в покое.

Ну и началась очередная житейская тягомотина. Как я её теперь ненавижу! Побудки, еда, попил-пописал, поел-покакал, почитал, послушал музыку, лекарства, помывки-постирушки… Всё по расписанию, никаких отступлений. Круговорот дерьма в природе в замкнутом пространстве, пока…

Я не знаю, какой сегодня день недели, сколько дней я уже здесь нахожусь; мне всё равно, я плыву по течению, я не знаю, что делать дальше…

Да, вот так вот бездарно живу, пока… пока не началась главная история отделения.

Как-то раз цыган разговорился со мной и спросил, не хочу ли я драпануть отсюда. Я сказал, что было бы не плохо, но это вряд ли возможно, да и бежать мне некуда… Теоретически я бы сбежал, но на практике мне придётся пролёживать свою койку здесь дальше.

Он признался мне, что завтра сбежит.

Я спросил как. Он ответил: через окно.

Прозвучало неубедительно.

Цыган: Давай вместе! У меня куча денег. Я не хочу один, мне нужен напарник.

Я: У меня в отличие от тебя денег нет, да и бежать некуда. Что тогда толку?! Так выйду, если нужда будет. Мне от себя самого надо сбежать. А вот как — не знаю. А как ты, кстати, окно взломаешь?

Он: Я уже знаю как. Абсолютно точно. Нет проблем. Послезавтра я буду на юге Франции.

Я: Почему во Франции?

Он: Я уже там жил. Там есть куда скрыться на первое время.

Я: А как с языком? Ты говоришь по-французски?

Он: Oui. Je parle franзais.[21]

А окна в том отделении непростые. Они там все на замках. А те форточки, что откидываются, защищены от полного открывания штырями, торчащими из потолка. Это первое, что бросается в глаза, когда попадаешь в закрытое отделение. Все прочие прелести замечаешь потом. Замки на окнах мозолят глаза на протяжении всего времени, что я нахожусь в клинике. Только они да запертая дверь — не дают мне забыть о том, где я нахожусь. Весь прочий антураж взят из дома отдыха.

Цыган говорит, что если я всё-таки решусь, то могу уже готовиться к побегу.

Затем он начинает мне и соседу-хорвату рассказывать о том, что его упекли сюда из-за того, что его бывшая подруга подала на него в суд. Узнав, что с него есть чем поживиться, она обратилась в полицию и заявила, что он избил её три года тому назад, есть свидетели. Теперь у него другая невеста. Её он «божественно» любит. А та, первая, оказалась обыкновенной сукой… Вот он и сыграл в дурку, чтобы избежать судебного преследования. Но это ещё не все проблемы. Полиция начала копать под него и на свет вылезло то, чему следовало оставаться в тени. А именно то, что он 22-х лет отроду, не имеющий никакого образования, не работающий, купил себе дом, имеет три дорогие машины, плюс ко всему — куча денег на счету.

Оказался наш сосед-цыган кокаиновым дилером. Промышлял три года во Франции, затем здесь в Германии. В Ганновере у него живёт мама — беженка из Косово. Вот и грозит пареньку чёрт знает что, отчего следует поскорее делать ноги.

По-немецки говорит он блестяще. Похоже на то, что и французский его хорош.

Я: Нафига ты себе дом покупал? Ведь это когда-нибудь да всплыло бы на поверхность. Финанцамт[22] не дремлет. Да и деньги надо было не в Германии прятать, а в Швейцарии какой-нибудь на анонимном счету…

Он: Я не такой дурак, как ты думаешь. У меня и в Цюрихе есть счёт. Дом в Ганновере мне уже не продать. Уехать я могу лишь на одной машине. Так что у меня всё под контролем. Денег дофига. Достаточно, чтобы снова встать на ноги. Смогу ещё один дом купить.

Вся проблема в том, что свою девку ему с собой сейчас не взять… В этом вся засада. Девка, мол, шибко красивая. Быстро уйдёт в другие руки.

Врёт-не-врёт. Без понятия.

По поводу взлома окна: цыган нашёл себе напарника в лице молодого самоубийцы-немца. У того тоже была корысть слинять из больницы, чтобы-таки замочить себя окончательно. Завидное упорство. Чувствую себя ребёнком по отношению к этим ребятам, что раза в два меня младше. Они точно знают, чего хотят, и упорно преследуют свои цели. Я же в который раз «пролёшиваю» свою жизнь с книгой.

Этот паренёк-подельник был единственным, кто знал, как расправиться с окошком. Столяр. Пользуясь мобилой цыгана, он договорился со своей одноклассницей, чтобы та принесла ему инструменты для взлома.

Кстати, пользоваться мобильниками здесь, в закрытом отделении строго-настрого запрещено, их следует сдавать медперсоналу, заходя в отделение с прогулки, что никому не мешает ими таки пользоваться, тайком, уединяясь от глаз охраны в туалетах, которые подозрительно часто и подолгу оказываются занятыми.