Кукурузные человечки

Не скажи девушка Лиза последних слов, Славик, скорее всего, в самом деле убежал бы и, может, забросил даже молстар в речку, где поглубже.

Кубик поднял руку к голове и оттуда, пальцами, подал знак Славику.

Славик нажал на красную кнопку.

Художник скрестил руки на груди. Нинка, глянув на Славика, нацелившего молстар на девушку на крыльце, снова сунула палец в рот.

– Чего уставились?
– сказала Лиза ворчливо.
– Кино вам тут, что ли?

– Кино не кино, а...
– Кубик не договорил и растянул свое "а" так, что получилось "а-а-а..."

Только что у девушки на крыльце была коса, и вот уже нет ее. Вместо косы - короткая стрижка. А лицо слегка пополнело и побелело. Она потрогала волосы и спросила:

– Вроде поболе мне стало?

– Поболе, поболе, - кивнул художник.
– Еще немного потерпите.

Перед ним сидела теперь молодая женщина. Волосы ее гладко зачесаны назад и сзади собраны в узел, лицо не то спокойное, не то безразличное. Но это длилось всего минуту-две.

– Ой, - забеспокоилась женщина, - что-то мне тяжельше стало!

– Ничего, ничего, - как врач, сверлящий зуб, ответил художник, - вы сами этого хотите..

– Я-то хочу, да ведь стареть-то кому нравится! Ой!..
– тихонько вскрикнула женщина.
– Ой, обида какая! Ой, не могу!

– Что такое?
– забеспокоился Кубик.
– Сердце?

– Да нет. Будто я вся сохну, и внутри, и снаружи. Будто черствею, как хлебушек нарезанный, без присмотра оставленный... Ой, жалко мне себя, ой, обида, - причитала она.
– Ой, молодость моя уходит, как вода из дырявой кади утекает, некому дырку заткнуть!

– Может, остановимся?
– предложил художник.
– На этом, так сказать, этапе? Раз обида невмочь...

– Да куда ж останавливаться, если мне сейчас, сколько Анюте моей. Жги дальше, Виктор Алексаныч, пусть уж в свои настоящие годы вернусь. Жги, не жалей моей жизни!
– Евдокимовна обернулась к Славику, догадываясь, что Кубик только руководит "операцией", махнула ему рукой.

От ее взгляда и от слова "жги" у Славика опустились руки. В самом деле опустились - молстар оказался направленным в землю.

Евдокимовна, - а волосы ее уже серебрились - вздохнула.

– Фу-у-у! Это что случилось-то? Будто бежала я, бежала, да вдруг остановилась.. Сколько мне стало? Как Павлику, должно быть. Ой, дайте передохнуть...

Кубик посмотрел на Славика и все понял. Показал рукой: погоди, мол, когда нужно будет действовать, я дам знать. Славик даже не кивнул в ответ, так ему не хотелось больше заниматься этим делом.

Евдокимовна на вид была уже женщиной лет сорока пяти.

– Соседей и то стыдно было бы. Что скажут? Что подумают?
– Она покачала головой.

– А что скажут?
– поинтересовался художник.

– Что подумают, то и скажут - знаю я их. Дура, мол, старая. Одной жизни дожить не успела, на вторую позарилась. Видно, сладко ей жилось, коли вдругорядь захотелось. Молодой-то мне прохода не дадут, застыдят.

– А что молодой до старух?
– возразил Кубик.
– Не все ли равно, о чем они ворчат?

– Не скажи, Алексаныч. Это, может, у вас в городе так, а у нас в деревне стариков уважают. Слушают. Правда, Нин? Ты ведь бабушку свою слушаешь?

Нинка, не вынимая пальца изо рта, кивнула.

– Ну, отдохнула, стареючи, вроде, значит, в отпуску побывала. Первый раз в жизни. Теперь дальше ехать можно. Жги, Алексаныч, мне в бабушки пора, - повторила формулу покорности Евдокимовна.
– Нинка моя меня, вижу, еще не признаёт. Да и дела по дому не сделаны...

Состарившись до прежнего своего возраста, Нинкина бабушка хотела уже встать и уйти, но вдруг ойкнула, села и... попросила вернуть ей годика три-четыре.

– Колено у меня очень уж разболелось в последнее время. Кабы не оно, - объяснила, стыдясь почему-то своей просьбы, Евдокимовна, - то хоть до ста лет жить можно.

Кубик на этот раз взял молстар в свои руки - дело требовало осторожности. Спросил у Славика, где нажимать, опробовал кнопки, направив аппаратик в землю, и проделал над соседкой нужную операцию.

Евдокимовна сначала проверила колено рукой, потом встала, прошлась перед крыльцом.

– Как новое, - обрадовалась она.
– Теперь можно идти работать. А эти малые годы, что ты мне вернул, Алексаныч, кто их на старухе сосчитает. Главное, чтобы Анюта ничего не заметила, да еще Андреевна.

– Ты, баб, как раньше, - сказала Нинка, - только улыбистей стала.

– Вот так словечко!
– Кубик хлопнул в ладоши.
– Ну, Нинон, ну, умница!

На этом приключение закончилось, и Кубик собрался уже к себе, но Нинка его остановила:

– Дай-ка картину сюда.
– И решительно забрала у художника холст.

– Ты что, Нинон?
– растерялся Кубик.
– Я ведь над ней еще поработать должен.

– Поработать! Замажешь мне бабушку так, что потом никто ее не узнает. Не дам. Знаю я тебя!

– Евдокимовна!
– взмолился художник.
– Да что это такое?! Пусть она отдаст холстину!

Но Евдокимовна, поднимаясь на крыльцо, только махнула рукой.

– Отдай, Ниночка, - просил Кубик, впервые называя Нинку так, - это ведь полработы.

Нинка глянула на портрет.

– Видела я все твои замазюки. Будто сам черт на картинах плясал. Сперва что-то еще понятно, а после ничего. Не дам. Это не твое, это бабушкино.
– И спрятала холст за спину.

Художник оглянулся на Славика, будто прося помощи у него.

– Вишь, какую критику твоя подружка на меня наводит. Заступись.

Славик отвел глаза. Ему тоже нравился портрет.

Кубик снова обратился к Нинке:

– А, Нинон? Отдай хоть на полдня, я за это и тебя нарисую.

– Меня нечего рисовать. Я еще маленькая. Вот когда семнадцать стукнет, тогда приезжай и рисуй. Может, к тому времени чему-нибудь и научишься.

– Ну, Нинон, так-то нельзя - так вот, как ты говоришь, - обиделся Кубик.

– А ничего с тобой не будет, - жестко ответила Нинка и пошла с портретом к себе.

Славик ни разу не видел художника таким. Он растерялся и моргал, и губы у него кривились, как у третьеклашки, которого послали домой за родителями, и борода казалась приклеенной.