Культура древнего Рима. Том 1

Живучесть этого унаследованного от гражданской общины принципа поддерживалась не только заинтересованностью правительства в извлечении максимального дохода из земли, но и тем обстоятельством, что, если сам Рим, став столицей мировой державы, уже не был civitas, основывавшиеся римлянами новые или получавшие соответствующий статус старые города Италии и провинций зиждились на тех же основах, на которых некогда зиждилась сама римская община. Город был владельцем отведенной ему земли, часть которой делилась между гражданами, часть оставалась в их коллективном владении, сдавалась в краткосрочную или долгосрочную аренду или использовалась как общие угодья. Город воспринимался как некая вечная, непреходящая ценность, первичное единство, основа бытия граждан. Поэтому принцип «общей пользы» и связанный с ним принцип «трудовой собственности», порождаемые общинными отношениями или их существенными пережитками, не только не заглохли, но распространились, предполагая неразрывное единство и взаимообусловленность частных и общественных интересов [130] .

130

Honseil F. Gemeinwohl und "offentliches Interesse im klassischen r"omischen Recht — Zeitscrift der Savigny-Stii'lung f"ur Rechtsgeschichte. Rom. Abt., 1978, XCV, S. 104.

Известная двойственность проявлялась и в отношении юристов времен Империи к древнему праву. С одной стороны, оно признавалось незыблемой основой, с другой — пролагали себе пути новые течения. Из них, пожалуй, наибольшее значение имели, во-первых, апелляция к ius hominuin, ius gentium, ius naturale, совпадавшим с aequum et bonum (хотя некоторые считали, что справедливость и добро совпадают с правом в целом; так, Ульпиан цитирует Цельса, определявшего право как ars boni et aequi. — Dig., 1, 1, 1). Насколько далеко заходили юристы в стремлении примирить ins с bonum et aequum, видно хотя бы из установления, по которому обвиняемый мог просить не применять к нему всей строгости закона (так называемое exceptio) с те:,, чтобы возможности гражданского нрава (occasio iuris civilis), как поясняет Павел, не пришли в противоречие с естественной справедливостью (aequitas naturale) и обвиняемый не пострадал из-за несправедливости обвинителя (Dig., 44, 4, 1, 1). Во-вторых, чем далее, тем более в суждениях юристов при определении вины начинала превалировать воля над действием, так же как при толковании законов, завещаний и т. п. превалировал смысл над буквой. Мы уже видели аналогичные элементы у Цицерона и в «Реторике к Гереннию». Теперь они усиленно развивались правоведами, между которыми шли на эту тему оживленные дискуссии [131] . Но если на Цицероне в наибольшей степени сказалось его отношение к «не соответствующим природе» законам, принимавшимся народом и «тиранами», то теперь обращение к ius gentium и ius naturale, которыми, по словам Гая, пользовались наряду с ius civile и римские юристы (Gai. Instit., I, 1, 1), имело, видимо, иное значение. Оно позволяло в какой-то мере учитывать нормы и обычаи провинций. Гражданское право, будучи правом договорным, как правило, не рассматривало реально существовавшие между людьми отношения, на договоре не основанные. Так, например, оно очень подробно рассматривало права и обязанности землевладельца и арендатора-колона, если между ними был заключен арендный договор. Но все многообразие отношений между собственником земли и различными категориями сидевших на его земле работников, также охватывавшихся для римлян термином «колоны», в праве до Поздней империи не рассматривались. Единственное, что мы узнаем из сочинений юристов, это то, что, если договор об аренде не был возобновлен, колон (и его наследники) с молчаливого согласия обеих сторон может оставаться на земле (Dig., 2, 13, 11, 14), т. е. арендатор становился колоном уже не по договору, а на основе иных связей с господином. Не отражает гражданское право и игравших иногда большую роль отношений между патронами и сидевшими на их земле клиентами разного происхождения, стоявших на разных ступенях зависимости. Такие отношения, видимо, с точки зрения римских юристов, были подобны прекарию, основывавшемуся не на договоре, а на «благодеянии» (Dig., 48, 26, 14), за каковым обычно скрывалась жестокая эксплуатация (недаром Павел предписывал «не оказывать благодеяния нежелающему». — Dig., 50, 17, 69).

131

Scaroni Ussani V. Valori e sloria nella cuitura gniridica fra Nerva e Adriano Sludi su Nerazio e Celso. Napoli, 1979.

Но все же с местными нормами и обычаями приходилось считаться. Например, в Дигестах говорится о норме процента, устанавливаемой согласно обычаям района (Dig., 22, 1, 1), о запрещениях в той или иной местности что-либо продавать, с которыми римские власти считались (Dig., 18, 1, 34, 1; 20, 1, 34), о соблюдении при продаже вина обычая района (consuetudo regionis.-Dig., 18, 1, 71). Но обычаю района устанавливалось, падает ли убыток от стихийного бедствия на землевладельца или на колона (CI, IV, 65, 8). Некоторые преступления особенно сурово карались в той или иной провинции, например в Африке — похищение чужого урожая, в Мезии — кража чужих виноградников, в местах, где были рудники, — изготовление фальшивой монеты (Dig., 48, 19, 16,9), что, вероятно, тоже восходило к местным обычаям или праву провинции. Возможно, на местах как-то учитывалось и обычное право общин [132] . Ульпиан в общей форме предписывал учитывать consuetudo провинции или civitas (Dig., 1, 3, 34; 37).

132

Levy Е. West Roman vulg"ar law. Philadelphia, 1953, p. 119.

Обращение к ius gentium, якобы совпадавшим с aequitas, давало также возможность объяснить некоторые институты римского права тем обстоятельством, что они присущи всем народам. Так, например, объяснялось рабство и власть господ над рабами, право завоевателя на добычу и земли побежденных, право на земельный участок того, кто его первым оккупировал и начал возделывать, и т. п.

Понятие «по природе» — naturaliter — позволяло согласовывать древние установления с новыми, подсказанными велениями времени. Так, впервые у юриста конца I в. Яволена появляется впоследствии неоднократно развивавшийся тезис, гласящий, что, хотя по гражданскому праву раб ничем не может владеть и господин не может быть ему должен, по естественному праву раб свой пекулий «держит» — tenet naturaliter — и господин может быть его должником, что, согласно выводу одного исследователя, находит свою аналогию в известном рассуждении Сенеки о способности раба «по природе» оказывать благодеяние господину [133] . Соответственно признавалось, что раб naturaliter может давать обязательства и но ним отвечать (Dig., 12, 6, 3; 44, 1, 14; 45, 1, 38, 7–8). Гражданское право, пишет Ульпиан, принимает рабов за ничто, но естественному же праву все люди равны (Dig., 50, 17, 32).

133

Montello A. «Beneficium» servile — debiium naturale. Milano, 1979, p. 84, 97, 328, 337.

Упоминавшееся уже предпочтение воли законодателя букве закона, намерения — действию обусловливалось отчасти общим движением тогдашней культуры, сосредоточивавшейся скорее на внутренних переживаниях, чем на внешних действиях и обстоятельствах, отчасти — стремлением законодателей и юристов времен Империи как-то согласовать ius и aequitas. Такое согласование было тем более необходимо, что в народе право и суд пользовались все меньшим доверием. Так, Эпиктет призывал повиноваться законам бога, а не Мазурия и Кассия (Epict. Convers., IV, 16); в некоторых эпитафиях покойные ставили себе в заслугу, что никогда не судились (например, CIL, VI, 8012; XIV, 2605), а в Новом завете неоднократно повторяется совет не обращаться в суд, который приведет к тюрьме и разорению (Math., V, 25, 26; Luc, XII, 58–59). «Не богатые ли притесняют вас и не они ли влекут вас в суды?» — говорится в послании Иакова (II, 6). Об отношении к суду свидетельствует и список ответов оракула на заданные ему вопросы, составленный в Италии или Галлии в конце III или начале IV в. [134] На многочисленные вопросы об исходе тяжбы давался неизменный ответ: ты выиграешь дело, если дашь судье больше, чем твой противник. По словам Киприапа Карфагенского, человеку более сильному ничего не стоит подкупить судью, возбудить ложное обвинение и повернуть закон в свою пользу (Cypr. Carth. Ad Donat., 10). По Эдикту Клавдия II, тяжущиеся, прибегающие к патроцинию могущественных людей, проигрывали свое дело (CI, II, 13, 1), но, судя по тому, что Диоклетиану пришлось повторить это предписание, оно никакого влияния не оказало, и к патроцинию тех, кто мог воздействовать на суд, продолжали прибегать. Естественно, что в таких условиях «маленькие» люди, и без того поставленные в неблагоприятные условия правом, относились к нему отрицательно. Противодействовать подобному отношению можно было, лишь пытаясь примирить право с «добром и справедливостью», не допускать, чтобы summum ius вел к summa iniuria, придерживаться не буквы, а смысла закона, не действия, а намерения обвиняемого. Так, если в I в. до н. э. беглым считался раб, на самом деле убежавший от хозяина, то в конце I и во II в. н. э. в сочинениях юристов подчеркивалось, что раба делает беглым его «расположение духа»: он мог считаться беглым, если только намеревался бежать, и мог беглым не считаться, если ушел из дома господина без соответствующего намерения (Dig., 21, 17, 1-14; 43, 1). Император Адриан предписал оправдывать совершивших убийство ненамеренно и осуждать желавших убить, хотя бы жертва была только ранена (Dig., 48, 8, 1). Согласно Гаю, рассматривая преступления, надо учитывать волю, а не результат (Dig., 48, 8, 14). То же повторил и Павел: наказуемо намерение, а не действие — consilium unusquisque non factum puniendum est (Paul. Sent., V, 23, 3). Для развода, писал Гай, нужно постоянное к тому расположение души, а не внезапный взрыв гнева (Dig., 24, 2, 3).

134

Orakelspr"uche in St. Galler Palimpsestcodex, 908. Wien, 1948.

Тенденция к выявлению воли законодателя или частного лица, сталкивавшегося с законом, имела в значительной мере благотворные последствия. Известен приводимый Гаем пример неправильного и уже невозможного в его время подхода к делу старых юристов, когда человеку, подавшему в суд на срубившего его виноградники, было отказано в удовлетворении иска на том основании, что по Законам XII таблиц виноградные лозы следовало именовать деревьями, а в его иске буква закона не была соблюдена (Gai. Inst., IV, 11).

Но та же тенденция вызвала к жизни необычайную детализацию различных реальных и воображаемых или, во всяком случае, редких казусов. Так, если завещатель оставлял по легату (предписание наследнику передать какому-нибудь лицу определенное имущество) «имение с инвентарем», или «оборудованное имение», или «имение, каким оно было в момент моей смерти» (Dig., 33, 7), то правоведы подробнейшим образом рассматривали значение этих понятий, давали обширные списки предметов и людей, переходивших к легатарию в каждом из этих случаев. Немало места было в той же связи уделено расшифровке таких понятий, как «утварь», «одежда», «благовония», «украшения», «золото и серебро», «статуи», «ремесленники» и т. п. Столь же детально рассматривалось, что нужно понимать под «пороками раба», поскольку, по старинному правилу наблюдавших за торговлей эдилов, в случае, если продавец скрывал пороки раба (как, впрочем, и любой другой продаваемой вещи), покупатель, обнаружив их, мог потребовать обратно уплаченную сумму и дополнительный штраф. Пороки раба делились на телесные и душевные и подробно обсуждались. Например, ставился вопрос, является ли пороком бесплодие рабыни или склонность раба впадать в экстаз и пророчествовать (Labeo. Fragm., 28; Dig., 21, 2, 9-10).

Обсуждались казусы, казалось бы, бесспорные. Например, мать завещала имущество сыну, получила ложное известие о его гибели на войне и назначила другого наследника — а сын вернулся. Кто получает наследство? Или: кредитор дал в залог таберну — входит ли в залог имеющийся в ней товар? И если он этот товар продаст, купит другой и внесет его в таберну, то может ли кредитор требовать его по иску об ипотеке? (Dig., 20, 1, 34). Обсуждались и другие, более или менее воображаемые случаи, например: мой побочный сын был в рабстве у тебя, а твой у меня, мы договорились отпустить их; я твоего отпустил, а ты моего нет; спрашивается, по какому иску я могу тебя преследовать? (Dig., 19, 5, 5). Или: двое шли вдоль Тибра, один попросил у другого дать посмотреть ему его кольцо и уронил его в Тибр, можно ли ему вчинить иск «о содеянном»? (Dig., 19, 5, 23). Или: в завещании было написано: кто из братьев женится на двоюродной сестре, получит 3/4 наследства, кто не женится — 1/4. Но она вышла за другого или не захотела вступать в брак. Так как ни один из братьев на ней не женился, получат ли они равные доли наследства, поскольку от них не зависело выполнить поставленное условие (Dig., 28, 7, 23). Гай задает вопрос: если дикий зверь ранен так, что его можно поймать, сразу ли он становится нашим. По мнению Требания, он наш, пока мы его преследуем, но если мы перестаем его преследовать, он будет принадлежать тому, кто его захватит. Если же кто-нибудь его захватит, пока мы его преследуем, он совершит кражу. Другие считают, что зверь становится нашим только в том случае, если мы его захватили, ибо может случиться, что мы его вовсе не захватим (Dig., 41, 1, 5, 1). Павел поясняет, что дерево, вырванное с корнем и пересаженное в другое место, пока не привьется, принадлежит прежнему хозяину, когда же привьется, следует за землей и если снова будет вырвано, не возвращается к прежнему хозяину, ибо может быть, что оно, получая питание из другой почвы, стало другим (Dig., 41, 1,26, 1).

Иногда тем или иным предписаниям давалось некое моральное обоснование, например: дарение между супругами не признается действительным, ибо брак должен быть основан на любви, а не на корысти (Dig., 24, 1). По Павлу, за оскорбление мужа жена не может вчинить иск, тогда как муж за оскорбление жены может, ибо но справедливости мужья должны защищать жен, a не наоборот (Dig., 47, 10, 2). Тот же Павел разъяснял, что если кто-либо вырвет кого-нибудь из рук врагов или разбойников и получит за это нечто в дар, то этот дар нельзя отнять, поскольку такой дар не плата за исключительно трудное дело, ибо нельзя определенной платой оценить то, что относится к спасению (Dig., 39, 5, 34). Соответственно формулировались тезисы: «свобода не подлежит оценке», «свобода предпочтительнее всех вещей» (Dig., 50 17, 106; 122). В связи со стремлением дать точные определении понятий и казусов стоит и требование полной определенности во всех юридических сделках и отношениях. Продажа считалась действительной, если была уплачена определенная сумма в деньгах; нельзя было назначить наследником неопределенное лицо, например того, кто первым придет на похороны завещателя. Никто, пишет Помпоний, не может владеть неопределенной частью. «Если в именин есть многие, незнающие, кто какой частью владеет, то не владеет никто» (Dig., 41, 2,32,2).

Такая детализация и аккумуляция спорных случаев усложняли судебную процедуру, так как но одной и той нее претензии было возможно вчинить различные виды исков, и истец или его консультант должны были выбрать наиболее им выгодный иск. Например, за насильственное похищение чего-либо можно было вчинить иск о возмещении в двух или четырехкратном размере или требовать уголовного наказания (Gai. Inst., IV, 2; Dig., 3, 3, 4). Освободившему из колодок чужого раба можно было вчинить иск за воровство, но если выяснялось, что он освободил его из сострадания, то ему вчинялся иск о содеянном (Dig., 4, 3, 7, 7). Разнообразны были иски, возникавшие вследствие ведения рабами и сыновьями дел отца или господина. Господину мог быть вчинен иск на всю должную рабом или сыном сумму, если они ведали корабельными перевозками или были поставлены во главе какого-нибудь предприятия, или вчинить иск так, что часть суммы платил раб, часть господин или всю сумму платил раб (когда находившиеся в пекулии раба или сына товары делились пропорционально между кредиторами, среди которых был и сам господин); мог быть вчинен иск о пекулии или о сумме, затраченной рабом на дела господина. Кредитор, оценив стоимость пекулия, имеющихся в нем товаров, сумм, затраченных на дела господина, выбирал тот или иной из этих исков (Dig., 2, 13, 4, 3; 14, 4, 11; 15, 3, 16; Gai. Inst., IV, 69–74). За совет чужому рабу бежать и оказанную ему при этом помощь можно было вчинить иск или за кражу раба, или за порчу раба (Dig., 9, 3, 1–5; 11, 3, 5, 3; CI, IX, 20, 2). Колона, вырубившего деревья на арендованной земле, можно было привлечь и по иску об аренде, и на основании Законов XII таблиц, и на основании закона Аквилия о причиненном ущербе (Dig., 19, 2, 25, 5), и т. п.

Сложность права требовала какого-то упорядочивания, систематизации, которую, как мы видели, считал необходимым провести Цицерон, дабы право превратилось в настоящее искусство. При Империи такая работа предпринималась неоднократно. Как известно, первой дошедшей до нас систематизацией права являются «Институции» Гая. Гай начинает с определения естественного права, ius gentium, и гражданского права. Затем он характеризует источники права и переходит к его частям: право, относящееся к лицам, право, относящееся к вещам, иски и порядок судопроизводства. Рассмотрение первого он начинает с деления людей по статусам — на свободнорожденных, рабов и отпущенников, и по их гражданской принадлежности — на римских граждан, латинов, перегринов и дедитициев. Римские граждане, в свою очередь, делятся на лиц правоспособных (sui iuris) и подчиняющихся власти главы фамилии (alieni iuris). В связи с этим определяются возможности перемены гражданства (получение римского гражданства латинами и нерегринами) и статуса — отпуск рабов на волю и освобождение детей от власти отца путем символической троекратной продажи с последующим отпуском на волю, а также изменение статуса в результате так называемого capite deminutio трех родов: потеря свободы и гражданства (преступниками, присужденными к изгнанию на острова или каторжным работам на рудниках), потеря гражданства с сохранением свободы (в результате более мягкого наказания — высылки на острова) и изменение правового положения с сохранением свободы и гражданства, но вследствие освобождения от власти отца (эманципации) или усыновления. В связи с властью отца Гай перечисляет виды законного брака, так как только рожденные в таком браке дети поступали под отцовскую власть.