Культурные истоки французской революции

В списке произведений, предназначенных для широкой публики, только три текста, или три жанра, более или менее связаны с политикой. Первый — мазаринада «Приятные беседы двух крестьян — из Сент-Уана и Монморанси — о современных делах. Семь речей, искусно написанных, дабы позабавить умы, склонные к меланхолии», которая была несколько раз издана в Труа в XVII веке, затем перепечатана Жаком Удо, который работал в 1680-1711 годах, а после его смерти вдова и сын, пользуясь разрешением 1724 года, вновь перепечатали ее. Таким образом, изданный и распространявшийся в эпоху, далекую от событий, которые легли в его основу, а именно от борьбы Фронды, текст теряет всякое политическое значение и воспринимается (как и многие другие тексты из Голубой библиотеки, пародирующие различные стили и жанры) как развлекательная литература, забавляющая читателя воспроизведением местного наречия двух крестьян {228} .

228

Deloffre F. Agreables Conferences de deux paysans de Saint-Ouen et de Montmorency sur les affaires du temps (1649—1651). Edition critique. Lyon: Annales de l’Universite de Lyon, 1962; Jouhaud C. Mazarinades. La Fronde des mots, op. cit. [примем. 127], p.223—225.

Второй традиционный жанр — «невзгоды» мастеров и подмастерьев (таковы «Невзгоды подручных булочников в городе Париже и его предместьях», — под прикрытием разрешения, полученного в 1715 году, разные издатели города Труа до конца столетия напечатали эту книгу шесть раз, — или «Горести и невзгоды учеников хирургов, иначе называемых Братьями милосердия, представленные в веселой и потешной беседе ученика хирурга и монаха», — пользуясь разрешением, полученным все в том же 1715 году, их напечатали пять раз). Эти веселые бурлескные рассказы об ученичестве принадлежат к разряду текстов, далеких от резкой критики общества и чуждых политике, они написаны в жанре шутливого жизнеописания, так что их никак нельзя счесть крамольными.

А как обстоит дело с многочисленными текстами, посвященными двум «смутьянам» — Картушу и Мандрену — и входящими в список литературы, распространяемой книгоношами? По этому вопросу мнения расходятся. С одной стороны, не выходя за рамки мотивов и условностей жесткого жанрового канона (жизнеописания нищих, рисующие королевство лженищих и воров, — такова «История жизни знаменитого Луи-Доминика Картуша и суда над ним и многими из его сообщников» или «История Луи Мандрена с рождения до смерти с подробным описанием его жестокостей, разбоя и мучений»; бурлеск и пародии на ученые труды — таков «Диалог между Картушем и Мандреном, где мы наблюдаем, как Прозерпина разъезжает по Аду в кабриолете»), эти тексты стараются не заронить в простонародном читателе мысль последовать примеру разбойника, выступающего против властей. С другой стороны, несмотря на бдительность цензуры, несмотря на то, что авторы подчеркивают жестокость разбойников вначале и их раскаяние в конце, произведения эти изображают бандитов поборниками справедливости, удовлетворяя тем самым потребность народа в героических личностях, которые борются против богачей и налоговых инспекторов. Таким образом, издатели Голубой библиотеки на свой лад участвуют в «растущей политизации», — в XVIII веке в описаниях преступлений и образах преступников все чаще проступает политическая направленность {229} .

229

Histoires curieuses et veritables de Cartouche et de Mandrin. Textes presentes par H.J. Lusebrink. Paris: Montalba, «Bibliotheque bleue», 1984, p.l 1—76 (citation р.бб); Chartier R. Figures litteraires et experiences sociales: la litterature de la gueuserie dans la Bibliotheque bleue. — In: Lectures et lecteurs dans la France d’Ancien Regime, op. cit., p.271—351.

Однако рассказы о жизни Картуша и Мандрена составляют лишь ничтожную часть списка, — самое большое место в нем занимает религиозно-просветительская литература, молитвенные книги, фантастические произведения (рыцарские романы, басни, фацетии), а также учебники и практические пособия.

Наличие жизнеописаний разбойников среди произведений, изданных для массового читателя, пусть число их не велико, бесспорно свидетельствует о том, что народ не остается в стороне от политических событий, но не следует забывать, что по обязанности, по личной склонности или по привычке читатели Голубой библиотеки в большинстве своем предпочитают традиционные благонамеренные произведения, где политическая проблематика начисто отсутствует.

Это подтверждают ответы на вопросник аббата Грегуара, изучавшего местные наречия и нравы деревенских жителей (вопросник составлен в 1790—1792 гг.). В ответ на вопрос номер 37: «Какого рода книги у них [деревенских жителей] можно чаще всего встретить?» — опрошенные, перечисляя, какие книги им случалось видеть у крестьян до 1789 года, называют часословы, религиозную литературу, календари-справочники, колдовские книги, Голубую библиотеку, но никогда не упоминают никаких политических произведений. По мнению этих наблюдателей — судей, приходских священников, путешественников, — далеких от мира крестьян, но все же довольно хорошо знакомых с их жизнью, проникновение в деревню политической литературы произошло во время Революции. Только с началом Революции политика приходит в мир сельского жителя, и старые книги, читавшиеся из поколения в поколение и устаревшие (Грегуар будет иронизировать над «сказками Голубой библиотеки, бабьими россказнями и прочими выдумками, которым могут верить лишь дети малые» в своем докладе Конвенту в месяце Прериале II года по революционному календарю), уступают место литературе быстро обновляющейся, полемической, вместе с которой в деревню проникают злободневные конфликты, раскалывающие народ на два лагеря {230} .

230

Chartier R. Representations et pratiques: lectures paysannes au XVIIP siecle. — In: Lectures et Lecteurs dans la France d’Ancien Regime, op. cit., p.223—246.

Кроме того, даже если допустить, что, по крайней мере в городах, коллективное политическое сознание выросло, это еще не означает, что с течением времени государственная власть вызывала все меньше и меньше доверия. Наоборот, до середины XVII столетия сначала Лига, потом Фронда в ожесточенных открытых столкновениях часто ставят во главу угла «государственные дела». Похоже на то, что укрепление современного государства, которому удалось почти полностью монополизировать две области (налоговую систему, централизованно собирающую налоги в королевскую казну, и законное использование насилия, обеспечивающее государю военную мощь и тем самым делающее его властителем и защитником мира и покоя в общественном пространстве) {231} , почти на полтора столетия избавило его от кризисов, подобных тем, которые охватывали всю страну и дважды приводили к ослаблению королевской власти.

231

Elias N. Uber den Prozess der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Untersuchungen (1939), op. cit., [примем.11] и переиздание: Suhrkamp Taschenbuch Wissenschaft, 1978—1979, «Zur Soziogenese des Staates», p.123-311. Франц, пер.: La Dynamique de l’Occident, op. cit., «La socigenese de l’Etat», p.7—183.

Происходит не столько «политизация народной культуры», сколько размежевание между приемами и мотивами площадной культуры, утратившими свою притягательность, ограниченными, лишенными политической направленности, с одной стороны, и политикой, цели, действующие лица, события которой заключены в тесные рамки либо дворцовых интриг, либо борьбы внутри узкого круга власть имущих за влияние в обществе — с другой. Между эпохой правления Людовика XIV и эпохой правления Людовика XVI в королевстве происходит невиданное возрождение карнавальной культуры и активное использование ее возможностей (грубых шуток, противопоставления верха и низа, доведения героев до скотского состояния), как это происходило во времена религиозных войн и Лиги, когда насмешка была оружием в борьбе с политическим и религиозным противником. Деполитизация фольклора идет рука об руку с дефольклоризацией политики. Означает ли это, что Питер Бёрк не прав и в действительности революционный перелом происходит в обществе, которое не так сильно озабочено общей для всех судьбой, как прежнее общество, существовавшее с середины XVI века до середины XVII века? Вряд ли. Но не подлежит сомнению, что эта забота выражается теперь совершенно по-иному, о чем красноречиво свидетельствует тот факт, что сопротивление властям приобретает новые формы.

От антиналоговых выступлений к судебным процессам против сеньоров

Долгое время выступления против властей происходили в форме вооруженных восстаний, это были либо продолжительные волнения, в которых принимало участие много людей: бунты, охватывавшие несколько общин, волна которых прокатывалась по нескольким провинциям, либо восстания меньшего размаха, недолгие и локальные мятежи {232} . Хронология этих выступлений против властей имеет четкие временные границы: они начинаются с «мятежа мужланов» (pitauds) в Аквитании в 1548 году и заканчиваются двумя запоздалыми движениями — бретонских Красных колпаков в 1675 году и Поздно-спохватившихся (tard-avises) в Керси в 1707 году. Их расцвет, несомненно, приходится на вторую четверть XVII века, когда усиливается брожение среди крестьян (в Керси в 1624 г., в нескольких юго-западных провинциях в 1636—1637 гг., восстание Босоногих в Нормандии в 1639 г., бунты во многих провинциях в 1643— 1645 гг.) и растет недовольство горожан {233} .

232

Berce Y.-M. Histoire des croquants. Etude des soulevements populaires au XVII^e siecle dans le Sud-Ouest de la France, op. cit. [примем. 178], (сокращенный вариант: Histoire des croquants. Paris: Ed. du Seuil, 1986).

233

Porchnev B. Les Soulevements populaires en France de 1623 a 1648. Paris: SEVPEN, 1963, cartes de localisation p.665—676. См. Поршнев Б.Ф. Народные восстания перед Фрондой (1623—1648). М.—Л., 1948.

Эти восстания почти всегда являются протестом против тех или иных государственных поборов и повинностей: против обязанности пускать на постой солдат, против несправедливого налогообложения, когда освобождение от налогов одних влечет за собой увеличение налогового бремени других, против введения (действительного или мнимого) новых пошлин на товары, привозимые на ярмарки и рынки, а также на вино и соль. Антиналоговый характер выступлений ярко проявляется в том, что всех тех, кто осуществляет сбор налогов — судебных приставов и солдат, чиновников и сержантов, — без всякого различия именуют «обиралами» и «вымогателями». География восстаний также объясняется их антиналоговым характером. Они почти не затрагивают «Королевскую Францию» Капетингов и Париж, где народ находится в непосредственной близости к королю, — государь держит его в покорности и подчинении. Редки они и в провинциях, обладающих самоуправлением, — эти провинции защищены от налогов соглашениями, заключенными между собраниями провинциальных штатов и королем. Зато на остальной территории Франции — на периферии Парижского бассейна (в Нормандии, в Пуату и особенно в Центральном массиве, где волнения не раз охватывают Керси, Руэрг, Перигор), в Бретани, в Гиени и Гаскони — восстания вспыхивают часто и бурно. В этой Франции коммун и сеньоров, льгот и освобождения от налогов (подтвержденного соответствующей грамотой или существующего в силу обычного права) налоговое бремя, значительно увеличившееся при правительстве Ришелье, ощущается как гнет и насилие, как посягательство на «политические свободы» {234} . Хотя восстания начала XVII столетия (в отличие от Лиги или Фронды) не ставят своей целью захват власти, их все же можно назвать политическими, поскольку, охватывая деревни и провинции, они направлены против королевских чиновников, которые осуществляют в данном месте сбор налогов в королевскую казну.

234

Cornette J. Fiction et realite de l’Etat baroque (1610—1652). — In: L’Etat baroque. Regards sur la pensee politique de la France du premier XVII^e, op. cit. [примем. 196], p.7—87 (в частности, p.14—27).

Итак, характер восстаний меняется. Бунты XVII века можно назвать народными постольку, поскольку в них принимают участие все местные жители, — людей сплачивает близкое соседство и социальные различия не имеют никакого значения. Дворяне, священники, местные чиновники участвуют в них наравне с крестьянами и мелким городским людом — все объединяются против посягательств на свои исконные неотчуждаемые права. Народ восстает против нарушения норм обычного права и объявляет себя защитником древних законных привилегий от чиновников, беззаконно их попирающих. Восставшие считают, что защищают короля от тех, кто его обманывает и нерадиво ему служит, их действия оправданы вековым негласным законом, гарантом которого является государь, и закон этот дозволяет противиться нововведениям, которые дерзко (и без ведома государя) нарушают условия основополагающего договора.

У культуры, зиждущейся на обычном праве, восстания заимствуют также ритуальные формы: они используют маски, переодевания, карнавальное противопоставление верха и низа, вершат свое стихийное и зачастую убийственное правосудие на языке празднеств (таковы пародийные процессы на карнавалах, громкие перебранки и шутливые расправы). Они действительно принадлежат к миру «народной» культуры, если определять ее не как культуру простого люда, деревенского и городского, по противоположности культуре именитых людей, но как набор мотивов и действий, которые имеются в распоряжении разных слоев общества (что не означает, что все используют их одинаково) и с помощью которых они выражают свое несогласие с государственной политикой и чиновниками и свои чаяния.