Культурные истоки французской революции
Шрифт:
Янсенистские воззрения части французского духовенства с присущей им бескомпромиссностью выражают резкое и полное размежевание, произведенное Контрреформацией, между обязательным для всех церковным образцом и совершенно иным отношением к священному, отныне заклейменным как порочное. «Помните, дорогой и многоуважаемый собрат, прекрасные слова нашего божественного учителя: Ecce mitto vos sicut oves in medio luporum [16] . Вот и мы с вами чувствуем себя в наших кантонах, словно в Китае или в Турции, где кругом почти сплошь язычники, хотя мы находимся в христианском мире» {165} . Это письмо, которое в 1731 году кюре янсенистского толка из Нантской епархии посылает одному из своих собратьев, указывает на непреодолимую пропасть, которая разделяет христианскую веру духовенства и религию народа, или, вернее, на ту решительность, с которой «церковная культура, подчиняющая себе, судя по всему, интеллектуальные и духовные связи, отсекает часть обширного религиозного комплекса, который она считает необходимым очистить от наслоений» {166} . Устанавливая строгое различие между категорией священного и категорией мирского там, где их тождество проверено жизнью, заменяя непосредственную причастность к божественному обязательным посредничеством Церкви, желая подчинить дисциплине и контролю стихийные религиозные порывы, безотчетные и неудержимые, духовенство в своем стремлении укрепить христианство, быть может, парадоксальным образом отдалило верующих от взгляда на мир через призму религии.
16
«Вот я посылаю вас, как овец среди волков» (Мф 10:16)
165
Цит. no: Julia D. Dechristianisation ou mutation culturelle?, art. cit., p.222.
166
Dupront A. Du sacre, op. cit., p.424.
Нельзя
167
Например, cp.: Tackett T Priest and Parish in Eighteenth Century France. A Social and Political Study of the Cures of Dauphine. Princeton: Princeton University Press, 1977, p.194—215.
К этой первой причине отхода верующих от христианства прибавляется вторая: жизнь людей уже не ограничивается пределами прихода. Во второй половине XVIII века увеличивается миграция населения, как безвозвратная, когда сельские жители окончательно переселяются в город, так и временная, когда они вынуждены искать работу, покупателей, заказчиков вдали от дома. Такие перемещения имеют два рода последствий: во-первых, они расширяют сферу распространения печатных материалов, новостей, мод и тем самым делают общины, раньше жившие замкнуто, открытыми для проникновения новых идей и новых типов поведения; во-вторых, они расшатывают строгий порядок и ослабляют подчинение Церкви, которое прежде держалось на ее авторитете и давлении общины на своих членов. Обычно переселение в большой город означает свободу и независимость, человек забывает прежние наставления и начинает вести себя по-новому. И даже те, кто возвращается в деревню, приобретают за время пребывания в городе новый жизненный опыт, вынуждающий их отказываться от прежних привычек и слепого следования сложившейся традиции. Неудивительно, что город идет как бы во главе процесса секуляризации, первым уклоняясь от предписаний Церкви и нарушая ее запреты. Неудивительно и то, что дехристианизация глубже всего проникает в те области и те слои общества, которые наиболее активно участвуют в процессе миграции.
Но освобождение от влияния Церкви в XVIII веке, несомненно, является частью более длительного процесса перехода «от религиозного устройства общества к его устройству на принципах политической или экономической этики», пишет Мишель де Серто. Действительно, главная перемена, происшедшая в XVI—XVIII веках, — замена религии как организующего принципа и системы координат французского общества политикой — приоритетом государственных интересов и абсолютизма. Этот сдвиг, по-видимому, никак не затрагивает религиозные институты и обряды; в самом деле, они находят себе новое применение и являются в новых сочетаниях, диктуемых королевской волей, государственными интересами, социальным строем: «Политические институты используют религиозные институты, накладывают на них свой отпечаток, под видом покровительства подчиняют их, заставляют служить своим целям» {168} . Таким образом, размежевание, которое произошло между духовным опытом, изгнанным из мирской жизни, замкнувшимся в себе, мистическим в буквальном смысле этого слова, и публичным поведением христианина, подчиняющимся мирским требованиям «политизации», можно считать основой дехристианизации, происходящей в разгар побед контрреформатской Церкви. Отдаление и отчуждение, возникшие во второй половине XVIII столетия, окажутся тогда признаком того, что обряды, полностью изжив себя, утратили свое значение для этики, которая обрела независимость и подчиняется единственно соображениям общественной пользы или велениям совести.
168
Certeau M. de. La formalite des pratiques, art. cit (вошло в кн.: L’Ecriture de l’histoire, op. cit., p.165).
Контрреформация, дехристианизация и трансформация культа
Благодаря своему размаху и решительности отход от христианства в эпоху Просвещения явился одним из самых серьезных потрясений жизненного уклада французов накануне Революции. Разрыв с христианством в разных областях Франции происходит по-разному. Посмотрим, как священники весной 1791 года приносили присягу Гражданской Конституции духовенства. Эту присягу принесли 54% кюре, викариев и клириков {169} . Контраст между Францией присягнувших священников, которые становятся «государственными служащими церковного ведомства», и Францией непокорных священников, которые отказываются приносить клятву верности новой Конституции, очень резок. У первой два оплота: с одной стороны, широко очерченный Парижский бассейн, включающий Пикардию, Шампань, Берри, Бурбонне и даже часть Гиени; с другой стороны, — левый берег Соны и Роны, где расположены Бресс, Бюже, Дофине и Прованс. Оплот второй — области, с трех сторон окружающие парижский треугольник: с запада (западная часть Нормандии, Бретань, Анжу и Нижний Пуату), с севера (Фландрия, Артуа и Эно) и с востока (от Эльзаса до Франш-Конте), а также область, вклинившаяся между двумя бастионами конституционалистов, поскольку священники, живущие в срединной части Центрального массива и в Лангедоке, дружно отказываются от присяги. Итак, география сложная, и это географическое размежевание сохраняется вплоть до XX века: там, где одержали верх непокорные священники, верующие продолжают соблюдать религиозные обряды, там же, где в большинстве оказались присягнувшие Конституции священники, народ отвернулся от Церкви.
169
Tackett T. Religion, Revolution, and Regional Culture in Eighteenth-Century France: The Ecclesiastical Oath of 1791. Princeton: Princeton University Press, 1985; франц. пер.: La Revolution, l’Eglise, la France. Le serment de 1791. Preface de M. Vovelle, postface de C. Langlois. Paris: Ed. du Cerf, 1986; Julia D. La Revolution, l’Eglise et la France (note critique). — Annales ESC, 1988, p.761-770.
Революция ставит духовных лиц перед мучительным выбором, они не всегда принимают решение самостоятельно, порой на них оказывает давление община. В этом решении проявляются отношения, которые существовали до Революции между народом и Церковью, а также всеми теми обрядами и верованиями, которые она охраняет. Священники категорически отказываются присягать Конституции в тех областях, где много протестантов, чье положение укрепилось благодаря эдикту 1787 года о веротерпимости (например, в Лангедоке и Эльзасе), в тех областях, которые поздно вошли в состав Франции и не покорились галликанству [17] Французской церкви (Северные провинции и Франш-Конте) и особенно в тех областях, где духовенство, состоящее из местных жителей, уроженцев сел и деревень, насчитывает много викариев и клириков и отличается мощным самосознанием и сознанием различия между духовными лицами и мирянами (подобное мы наблюдаем на всем Западе). В тех областях, где, наоборот, священники — люди приезжие, горожане, не так резко отделенные от мирян и потому находящиеся под давлением своих прихожан, они принимают присягу (такое имеет место, в частности, в широко очерченном Парижском бассейне). Присягу принятой Революцией Гражданской Конституции духовенства, которая далека от учения римско-католической Церкви и от постановлений Тридентского собора, можно понимать как выражение давно начавшегося процесса секуляризации, вышедшего за пределы узкого
круга избранных, который, как мы видели, первым порывает с традиционными нормами поведения.17
Галликанство — учение, отстаивающее известную независимость французской католической церкви от власти папы Римского и утверждающее тесный союз государства и церкви. Признавая папу главой церкви, последователи галликанства ставили выше его соборы и саму церковь. В XVIII веке галликанство сблизилось с янсенизмом.
Беспощадная борьба с христианством во II году (по революционному календарю), проводившаяся специальными уполномоченными, революционной армией и народными объединениями и особенно обострившаяся между сентябрем 1793-го и августом 1794 года, тоже неоднородна. Если взять карту, на которой отмечены изменения в названиях коммун во время Революции, и обвести на ней области, где больше всего священников сложили с себя сан, то окажется, что самый резкий разрыв с христианством происходил в тех самых местах, где больше всего священников присягнули новой Конституции: вокруг Центрального массива, в Парижской области, в Дофине, в долине Роны, в Провансе {170} . Можно сказать, что в результате этого раскола произошло разделение на христианскую Францию и Францию, которая уже перестала быть христианской, — разделение это сохранилось надолго, что видно из различия обрядов в середине XX столетия. Раскол оказался глубоким и долгим, и дело тут, вероятно, в том, что в эпоху кризиса выявились и обострились старые разногласия, незаметные за обязательным соблюдением обрядов в христианском государстве, существовавшем до 1789 года.
170
Vovelle M. Religion et Revolution. La dechristianisation de l’an II. Paris: Hachette, 1976; La Revolution contre l’Eglise. De la Raison a l’Etre supreme. Bruxelles: Complexe, 1988.
Оба процесса дехристианизации во Франции: тот, который ведет к трансформации ряда фундаментальных представлений в три последних десятилетия Старого порядка, и тот, который раскалывает духовенство на два лагеря в революционные годы, таким образом, связаны со степенью проникновения в королевство идей Контрреформации. Наиболее сильным сопротивление секуляризации было в тех областях, где многочисленное и сплоченное духовенство, не только кюре, но и викарии, капелланы и клирики, одобрили и поддержали «равновесие, порой шаткое, но от этого не менее важное, между основной культурой, которая рождается из народной религии, коренящейся в биологической природе человека, и культурой церковной, являющейся порождением истории, в основе которой лежит чудо, носительницей космогонии и эсхатологии, то есть осознания жизни и смысла существования» {171} . Наоборот, отход от христианства раньше и быстрее всего происходил там, где духовенство было немногочисленным и действовало неумело: насильно приобщало паству к чуждой культуре, пыталось утвердить бескомпромиссное христианство, не уступало народным верованиям и объявляло их суевериями и отступничеством от истинной веры. Классическим примером сопротивления секуляризации, происходящего под сильным влиянием местных священников на свою паству {172} , является Запад Франции, где священники вели активную миссионерскую и пропагандистскую деятельность, «барочную» в своей любви к публичным религиозным церемониям и обязательным для всех обрядам, по мере возможности включающим в себя укоренившиеся обычаи. Об отходе от христианства мы можем судить по епархиям Парижского бассейна (понимая его расширительно), где суровое августинианство части духовенства, стремившейся подчинить религии все помыслы верующих, приводит к ослаблению власти Церкви. Таким образом, процесс освобождения от церковного влияния, который является характерным для культурной ситуации во Франции в середине XVIII столетия, позволяет по-новому осмыслить своеобразие французской Контрреформации, наступившей позже, чем в других странах (речь не идет о Юго-восточных епархиях), столкнувшейся с протестантством, которое очень скоро оказалось в меньшинстве, разделившейся между двумя противоборствующими путями утверждения обновленного христианства: тем, который предлагали иезуиты, готовые пойти на компромисс в области религиозных обрядов, и тем, который проповедовали янсенисты, непримиримые в вопросе о таинствах.
171
Dupront A. Du sacre, op. cit., p.466.
172
Dupuy R. De la Revolution a la chouannerie. Paysans en Bretagne 1788—1794. Paris: Flammarion, 1988, p.328.
Освобождение от церковного влияния, при всей своей неравномерности и контрастах, было массовым и глубоким и полностью преобразило Францию последней трети XVIII века; и все же его не следует понимать как исчезновение всякого культа вообще. Если в нем выразился добровольный или вынужденный отказ от действий, свидетельствовавших о соблюдении норм и постановлений реформированного католицизма, то это не означает, что для людей не осталось никаких святынь, причем речь идет не только об очагах сопротивления старой веры. Быстро и глубоко отвращающая от христианства, Революция по сути явилась завершением «переноса культа» на другие предметы: еще до того, как она свершилась, любовь и преданность, направленные прежде на христианские образы, обратились на новые ценности: семейные, гражданские и патриотические {173} . Таким образом, как это ни парадоксально, воспрянувшее в результате Контрреформации христианство вызвало отчуждение и дехристианизацию эпохи Просвещения, а Революция при всей своей враждебности к старой религии и борьбе с нею сделала очевидным для всех тот факт, что религиозного чувства в его прежнем виде уже нет и в помине.
173
Ozouf M. La Fete revolutionnaire 1789—1799. Paris: Gallimard, 1976, p.317—340.
Мы видим, что оба вывода Токвиля оказываются верными. С одной стороны, нет сомнения в том, что во Франции XVIII века происходит постепенный отход от христианских норм поведения, какого не было в других странах Европы. Кроется ли причина этого явления в яростных нападках Философов на Церковь, в увлечении безбожием, ставшим «всеобщим, пылким, нетерпимым и агрессивным», как полагал Токвиль? Вряд ли, если мы допускаем, что книги не имеют такого воздействия, какое им приписывают, и что самые глубокие потрясения не являются непосредственным плодом ясных и четких идей. Больше всего отвратили народ от религии не обличения просветителей, Вольтера и материалистов, а религиозные наставления, обернувшиеся против себя самих из-за того, что священники предъявляли к верующим невыполнимые требования. С другой стороны, не менее очевидно, что всеобщее распространение неверия (понимаемого как отход от учения и проповеди Церкви) не предполагает отрицания веры вообще, но, наоборот, несет с собой приобщение к новой системе ценностей, которые, как и те, что были до них, возвышаются над частностями, выражают всеобщее и принадлежат к разряду священного. Таким образом, процесс секуляризации верований и поведения, начавшийся задолго до Революции, происходил путем отхода от христианства и переноса культа на другие ценности. Произошли ли подобные сдвиги в отношении народа к королю?
Глава 6.
РАЗВЕНЧАНИЕ КОРОЛЯ?
В 1789 году любовь французов к своему королю кажется несокрушимой. Наказы депутатам Генеральных Штатов проникнуты «пылкими верноподданническими чувствами к государю» {174} . Преамбулы к ним, почтительные и восторженные, полны изъявлений благодарности государю, выражают неизменную преданность ему и уверенность в том, что при новом порядке, ставшем возможным благодаря его доброте, все будут счастливы. Король предстает в этих наказах прежде всего заботливым отцом, пособляющим в горе самым беспомощным из своих чад. Обращаясь к нему, община местечка Сен-Жан-де-Кокессак в Гаскони восхваляет «эту неизъяснимую отеческую любовь к Вашим верным подданным, которая движет всеми Вашими делами и поступками и снискала Вам славу величайшего европейского монарха», а община провансальского городка Лориса представляет себе Генеральные Штаты дружной семьей: «Достоинство человека и гражданина, доныне попиравшееся, несомненно будет восстановлено этим высочайшим собранием, где справедливый и милостивый король, окруженный своими подданными, как отец — детьми, радея о пользе своего многочисленного семейства, смиряет алчность одних, умеряет притязания других, выслушивает жалобы страждущих, осушает их слезы и разбивает оковы». Заступник и справедливый судья, правящий монарх — достойный преемник великих французских королей: «О Людовик XVI, наследник скипетра и добродетелей Людовика IX, Людовика XII и Генриха IV! Вступив на трон, Ваше Величество вели праведную жизнь и к вящей Вашей славе стали образцом для французского двора» (наказ Лориса), или: «Если добрые дела сделали Людовика XII и Генриха IV кумирами французов, то милостивый Людовик XVI — Бог французов; он войдет в историю как величайший король всех времен и народов» (наказ третьего сословия Барселоннетты).
174
Dupront A. Les Lettres, les Sciences, la Religion et les Arts dans la societe francaise de la deuxieme moitie du XVIIIe siecle. Paris: Centre de documentation universitaire, 1964, p.52.