Куры не летают (сборник)

В центре города я встречал несчастного старика, который крутился возле общепитовских пельменных. Говорили, что он служил у Махно. Было ли то или что-то другое правдой, послужившей причиной такой его старости, – неизвестно. В одной из пельменных столы были в рост человека. Он ждал, пока кто-нибудь оставит несколько пельменей или даже масляную поливку, потом быстро шел к тарелке, вынимал из кармана припасенный заранее хлеб и, вымазывая тарелку, наслаждался бесплатной едой. Часто от него несло дешевым вином, засохшие следы которого были видны возле рта, несло мочой. Как только появлялась уборщица, старик мигом убирался из помещения.

7.

Кривой Рог для меня всегда был местом прощаний, даже когда я к нему привык, и потом, когда охладел, и даже когда возненавидел ненавистью местного жителя.

Уже на улице Мелешкина, в большом девятиэтажном доме с центральным и черными ходами, я стал настоящей футбольной знаменитостью двора со всеми причитающимися этому почетному званию привилегиями перед младшими и уважением старших пацанов. По телевидению я смотрел только футбольные матчи, покупал футбольные программки, ездил болеть за «Кривбасс» на стадион «Металлург» и мечтал о большом футболе (на самом деле удовлетворяясь пустырем напротив войсковой части). Пустырь оканчивался стихийными огородами, которые предприимчивые жители нашего микрорайона засаживали картофелем и овощами. Картошку осенью мы пекли на огне и принесенной из дома солью посыпали ее, треснутую надвое, ели желто-белую мякоть с черным пеплом, который оставался на руках и лицах. За огородами начинались балки и урочища, которые спускались к реке Саксагань. Сама река и ее берега своим цветом напоминали мне раствор марганца, который разводила для нас мама при признаках отравления. В реке, к удивлению, водилась мелкая рыбешка с красными плавниками и тысячи лягушачьих личинок. Местным развлечением среди моих ровесников было ловить их и потом, сидя на берегу, отрезать им головы лезвиями «Ленинград» или «Нева».

Со временем наши футбольные матчи в перерывах заполнялись эротическими и порнографическими анекдотами и историями про драки между районами, про ментов, которые те драки разгоняли, про наркоманов и дозы, про тюремную жизнь и тюремные законы, рассказанные дядей Колей, чьи наколки указывали на его нелегкий жизненный путь.

У одного из пацанов дядя был моряком дальнего плавания, жил в Одессе. Как-то в подарок он привез ему морской бинокль. Этот бинокль пацан выносил во двор с разрешения родителей, а иногда и без. Тогда мы покидали пустырь и шли к реке. Там на берегу мы отыскивали тех, за кем интересно было подглядывать, прежде всего нас интересовал секс. Владелец бинокля, став на колени, как командарм Чапаев перед боем, высматривал жертву и, говоря «у, бля!», заинтересовывал остальных. Каждый из нас, вглядываясь в даль, пытался представить себе, что там можно было вэтот момент увидеть. Все в один голос начинали клянчить бинокль, толкались и выхватывали друг у друга. Когда очередь дошла до меня, я с жадностью путника в пустыне увидел, как целуется, оголяя свои тела, двадцатилетняя парочка. Позже, прочитав у Марка Хласко «Первый шаг в тучах», я вспомнил наши сеансы с биноклем и усмехнулся – похожие и отдаленные во времени истории…

Мы гоняли мяч во дворе возле большого электротрансформатора. Там стояли столы и беседки, где постоянно «забивали козла» пролетариат и пенсионеры. Летом мужчины сидели в белых майках, черных штанах и «вьетнамках» на босу ногу, а кое-кто – в зеленых офицерских рубахах, популярных среди трудящихся. Может, кому-то они напоминали незабываемые годы службы в Советской армии. Клубы сигаретного дыма и мата висели над этими столами, и когда кто-то забивал «рыбу», то гремел своей клешней так, что впечатанные в столы пластмассовые прямоугольники шарахались и подскакивали от шахтерского кулака.

Один пацан, который жил с матерью, работавшей уборщицей в столовой, занимался достаточно прибыльным делом: охотился в балках и на пустырях за сусликами. Их я впервые и увидел мертвыми, когда он сносил их в подвал, где ножом сдирал с них шкурки. Разделав свои жертвы, он выбрасывал тела в мусор. Шкурки сушил, выделывал по всем правилам и потом продавал на базаре или делал из них ремешки для часов или всякие украшения. Он никогда не играл с нами в футбол, но лишь одиноко сидел на скамейке и наблюдал. Хвастался, что занимается в училище, но в это было трудно поверить, ибо он все время просиживал возле подъезда или бродил по пустырям, которые кое-где были обсажены масличными и абрикосовыми деревьями, и выслеживал норы сусликов. Серые верткие зверьки перископами выглядывали из нор, даже не подозревая, что их ожидает через минуту-другую. Я никогда не слышал от него, как он их ловил. Этими своими секретами он не делился, так же как и секретами выделки шкурок и как и кому он их сбывал. От его рук и одежды всегда шел запах мертвых сусликов.

Еще одной знаменитостью двора был двадцатипятилетний мужчина с фигурой атлета, о котором говорили, что он водится с цыганами, живет с дочкой цыганского барона и что они обворовывают простой криворожский люд. Он и вправду не работал на шахте, зачем-то каждый день ездил в центр и вел себя, как настоящий урка.

Большинство наших соседей переехали в этот дом на Мелешкина из района под названием Зеленый. Взрослые и их дети вспоминали про тот Зеленый с каким-то необычным трепетом. Они почти все были знакомы друг с другом и образовали свой «зеленый клан»: мужики, сидя за столом для домино, женщины со своими разговорами о лифчиках и трусах, а их дети во время драк и дворовых разборок заступались один за другого, как будто были ближайшими родственниками. Зеленый в то время представлялся мне сплошным двухэтажным бараком, в который во время войны заселили семьи рабочих. Потом у них там родились дети, потом – внуки, и Зеленый стал их частной собственностью, территорией, которую они не хотели отдавать никому. Даже покинув, они забрали ее с собой на новое место.

8.

Мама, оставив те две школы, параллельно с уроками музыки устроилась воспитателем в школе-интернате. Школа находилась почти рядом, в двух остановках езды. Она подолгу задерживалась на работе. Иногда ездила по области и выискивала беглых интернатовцев.

Понятно, что публика в таких заведениях отличалась широтой натуры и интересов и состояла из детей, родители которых были лишены родительских прав, или из тех, кого родители сдали туда сами, так как в силу различных обстоятельств не могли их содержать. Случаев таких было множество. Мама всегда приносила из интерната новые истории. В основном это были рассказы про нарушителей дисциплины или почти детективные истории о поисках беглецов, что происходило едва ли не каждый месяц.

Почти каждую неделю мы куда-то выбирались: то на лодочную станцию, то в центральный парк. Или ехали в школу к отчиму, или в гости на Северный горно-обогатительный комбинат – СевГОК. Наибольшим мучением для меня было одевание в гольфы и шорты. Эту летнюю одежду я возненавидел, ведь, выходя из подъезда, можно было встретить кого-то из ровесников, которые смотрели на меня с открытыми ртами, как на чудо природы. Ненавидел я и белую сорочку с жабо, которую меня заставляли надевать по праздникам или на пионерские линейки. Ненавидел танцы в местном Доме культуры, на которые нас всем классом записала классная руководительница. Там мы занимались на втором этаже в зале с паркетом и огромными зеркалами на стенах. На танцах меня, к счастью, не записали в основной состав по причине того, что я и еще несколько ребят должны были состоять во вспомогательной группе. Все, кто попал в такой кружок художественной самодеятельности, скрывали перед параллельными классами и в своих дворах, что мы занимаемся в танцевальном кружке. Крутым криворожским пацанам полагалось играть в футбол, участвовать в драках, стрелять по фонарям и окнам, обрезать трубки в телефонах-автоматах, извлекать из них магниты, шататься по карьерам и балкам, отнимать деньги, воровать в магазинах то, что «плохо лежит», состоять на учете в детской комнате милиции и готовить себя к зоне – все остальное было пустой тратой времени.

У нас дома мамин баян был предметом, который близко подбирался к моей независимости. Поскольку в школе нотную грамоту усвоить я не мог, то очень боялся, что когда-нибудь мама возьмет баян и заставит меня учиться на нем играть.

9.

Футбол был единственным, чем я тогда жил. Я не читал книг по внеклассному чтению, неохотно посещал танцевальный кружок, отбросил какие бы то ни было мысли о музыке (поскольку никак не мог выучить ноты, их расположение и комбинации). Маму волновало мое пренебрежение к книгам, и она вовсе не поддерживала мои футбольные пристрастия. Отчим вообще все это презирал и часто повторял: «У отца было три сына – двое умных и один футболист».

Почему именно футбол? Ведь эта игра давала мне возможность ускользать из дому, и хотя я часто возвращался с побитыми коленками, или синяками, или того хуже – в рваных штанах или сорочках. И хотя я постоянно слышал нравоучения моих родителей относительно «правильных» советских учащихся (оба они были учителями, к чему я со временем привык), футбол был для меня свободой, возможностью (хоть и ненадолго) быть самим собой.

Поскольку каждая игра имеет свою драматургию, в футболе мне нравилось все – деление на команды, передачи мяча (на покупку которого мы сбрасывались всем двором). Мяч должен быть обязательно кожаным и надуваться при помощи ниппеля. Почему-то от мяча многое зависело – не только уровень игры, но и степень осознания себя футболистами. И если форму мы надевали исключительно на дворовые чемпионаты, то и мяч должен был быть кожаным. Настоящим.

На нашем пустыре, рядом с воинской частью, с ранней весны и до поздней осени мы без отдыха играли в футбол. На пустыре вначале планировалось строительство какого-то комбината или фабрики (даже позабивали уже сваи), но со временем строительство остановили, и строительную технику с вагончиком прораба куда-то перевели. Пустырь близко подступал к воинской части и оканчивался рядами абрикосовых деревьев и маслин. Посадка весной покрывалась многотравьем, а летом выгорала под жарким криворожским солнцем.