Куры не летают (сборник)
Шрифт:
Но в июле 1939-го в такие пророчества еще не верилось – и именно потому, что зацвели липы, и их густой аромат шлейфом окутал всю улицу Мицкевича, заполнил улицу Третьего Мая, где проезжают брички, полетел по пассажу Адлера вместе с гимназистами, которые с мая на каникулах. Сфотографировался возле памятника Пилсудскому, напротив Доминиканского костела, заглянул в старую синагогу в субботу именно тогда, когда на вечернюю молитву тянутся иудеи, позакрывав свои лавки, пекарни, сапожные и пошивочные мастерские, а их сопровождают взгляды поляков и украинцев, читающих в своих газетах о погромах в Германии.
Старую синагогу сожгут вместе с несколькими сотнями евреев в 1941-м, разрушат полностью в 1944-м и разберут
Зачем синагоги, когда нет евреев?
В сентябре 1939 года Красная армия поразвешивает по городу свои призывы и под тем предлогом, что кто-то якобы стрелял из Костельной башни, сожжет Доминиканский костел (не без помощи некоторых местных евреев); маршала Пилсудского танком стянут с постамента, а украинцев призовут уничтожать польских панов и подпанков и выдавать польских офицеров и чиновников. Большинство здешних евреев встретили приход красных сдержанно, хоть среди них и были сторонники новой власти, особенно те, кто верил в коммунизм. Но борьба с буржуазией, национализация собственности, отнятия помещений и креденсов, ликвидация школы с обучением на идише не способствовали приверженности советам. Но евреев тревожили вести из Германии и уже захваченной немцами Польши. Началась украинизация и охота НКВД на украинских патриотов, которых арестовывали и кидали за решетку: польская полиция в спешке бросила на произвол судьбы списки членов ОУН, «Просвиты», Пласта, «Сокола», Союза украинок, а еще адвокатов, врачей, учителей – всех, кто представлял угрозу польской государственности. Советам оставалось только перевести эти списки с польского на русский – и начать охоту…
Восточную Галичину присоединили к УССР, поэтому Тернополь вдруг стал украинским городом. Где-то с 1940-го года сюда начали прибиваться еврейские беженцы из Польши; некоторые, не задерживаясь надолго, направлялись дальше в глубь Советского Союза.
Портреты Сталина и Ворошилова украшали фасады домов в центре, красноармейские патрули охраняли покой новых граждан Советского Союза. В селах организовывали колхозы, а в переполненных тюрьмах Тернополя и Чорткова, предотвращая сопротивление, расправлялись с галицкой интеллигенцией.
2 июля 1941 года немецкие части вошли в город. Была открыта тюрьма, в которой нашли тела жертв НКВД. Больше недели, с 4-го до до 11 июля, длился еврейский погром. На город опустились сумерки – и Рахиль снова рыдала по своим детям, а город надолго оглох от выстрелов и криков и вышел из оцепенения, когда евреев согнали в гетто, а остальным запретили сочувствовать им и помогать. За невыполнение – расстрел.
Улицы, которые стали рубежом тернопольского гетто, замыкали пространство евреев. Именно за ними подстерегала смертельная опасность, и именно они стали границей, которая разделила этот город. Площадь Казимежа, улица Рейтен, улица Перля, Рынок, Поле, улицы Львовская, Подольская, Старошкольная, Руська, Малый рынок, улица барона Гирша…
В декабре 1941 года владелец пекарни Шварц из окна своего дома в тернопольском гетто смотрел на пустую улицу, засыпанную снегом.
Окна его квартиры выходили на улицу Перля. Он забил их досками (так было приказано), а теперь стоял возле одного из этих окон и смотрел в щель, вылавливая в тонкой полоске света другую жизнь. Сквозь щель Шварц разглядел нескольких прохожих и широкие крестьянские сани, вымощенные соломой и застеленные домотканым рядном. Лошадь, засовывая морду в торбу, доедала сечку и выдыхала тепло в морозный воздух. Шварц узнал хозяина саней – это был Михаил из Стигниковец (до войны он снабжал его пекарню мукой с мельницы). Шварцу захотелось окликнуть, подать слабый и отчаянный голос, но он сдержался.
Через некоторое время к саням его знакомого Михаила начали присоединяться другие сани.
Все они прижимались к противоположной стороне
узкой улицы.Мужчины на санях сидели и мерзли, мерзли и их лошади. Мужчины о чем-то переговаривались, и над санями нависало сизое облако теплого пара.
В комнате, подперев стену, молча стояла жена, а в углу на полу, закутавшись в изодранные лохмотья шубы, которую он когда-то купил во Львове, сидело трое их младших детей.
Лошади в какой-то момент встревожились, и мужчины повернули головы в ту сторону, откуда доносились немецкие голоса.
Шварц хорошо слышал эти голоса (то была команда для немецкой полиции), но щель не давала заглянуть и увидеть больше.
Посреди улицы, минуя крестьянские сани, промаршировали два отделения немецких солдат. Они разделились на малые группки по четыре-шесть человек и вошли в гетто.
Шварц почувствовал затылком теплое дыхание жены, но не отступил и не позволил ей выглянуть на улицу Перля.
К Шварцу зашло четверо.
Сначала они прошлись по комнате.
И Шварц, и его жена молча наблюдали за каждым их движением. Один из них подошел к детям Шварца, приказал им встать и сложить лоскутья меха на полу.
После этого он подошел к Шварцу и строго спросил: почему тот не выполнил приказ о сдаче меха?
В начале зимы немцы приказали евреям сдать весь мех, за невыполнение – расстрел. Тогда евреи за ночь наполнили мехами крестьянские сани, в которых конфискованный мех увезли в направлении вокзала. Шварцы тоже отдали новую шубу, отпоротые воротники с пальто жены и дочерей, штраймл, лисьи и заячьи выделанные шкурки, которые Шварц купил на Старом рынке у овчаров-гуцулов. А старую шубу, почти разлезшуюся по швам, распороли на несколько кусков и так выживали в зиму 1941 года.
Шварц попытался что-то объяснить. Но его первым толкнули в спину и повели вниз по лестнице. За его спиной кричали жена и дети. Шварцев поставили перед домом и приказали повернуться лицом к окну.
Фигуры с карабинами отражались в окне, и Шварцу было хорошо видно, как трое солдат заряжают свои карабины, а четвертый добегает, слегка припоздав, с наброшенными вокруг шеи меховыми полосами…
Первым позвали Михаила, который въехал в гетто и остановился у дома Шварца. Михаил узнал Шварца, его жену и троих младших детей. Еврейская полиция тянула по снегу тела убитых и клала на сани Михаила.
Белую муку снега вспороли и посыпали красной корицей крови.
А снег все падал, и облака, проплывавшие над городом, напоминали пышное тесто из пекарни Шварца.
В этом городе музыка, если ее воспринимать как упорядоченный строй звуков наподобие выстроенных военных рядов, почему-то пряталась в оркестровой яме местного театра, звучала со сцены филармонии, доносилась с летней эстрады в парке, разрывала ночную темноту с танцевальной площадки на островке, ставшем местом для дискотек. Наверное, завывала также в полуподвальных помещениях, где собирались на репетиции самодеятельные группы подростков, помешанных на битлах или «Smokie», взрывалась ресторанным праздником, который-всегда-с-тобою, бобинами с записями уголовного фольклора, Высоцкого и «Машины времени».
Город жил с музыкой, в музыке и без нее.
И когда летом возле дома группа подростков слушала кем-то вынесенный из дому магнитофон или песни под гитару, то небрежно, как окурок, брошенные слова «Чувак, вруби свою музыку погромче, если можешь…» становились ключом, который открывал ворота братства поколений, принадлежности к чему-то, чего не понять другим. Это необъяснимое до конца ощущение молодости, свободы, нахальства, провокации становилось музыкой, которую мы слушали и горланили у подъездов, иногда в спешке убегая от дежурного наряда милиции и дружинников, которых время от времени вызывали затерроризированные нами добропорядочные граждане нашей страны.