Курзал
Шрифт:
Губин в таких случаях, холодея от ярости, терпеливо объяснял, что Сушанский работает на перспективу завода, а сиюминутные задачи должны решать сами цеха. С помощью, между прочим, отдела главного технолога! Утехин только вздыхал, сохраняя на лице горестное выражение. А на следующий день или там через неделю директор между прочим вдруг спрашивал Губина: «А чем у тебя ЦЗЛ занимается? В цехах, понимаешь, сплошной брак, сроду подобного не было, а твой Сушанский витает в облаках». Приходилось доказывать, что брак — результат нарушений, вытворяемых под носом главного технолога, которого, кстати, давно пора гнать к чертовой матери вместо того, чтобы слушать его сплетни! Сколько раз доходило до ссоры, до крика. И ведь Гриша не мог не понимать, не догадываться, что его спокойная жизнь и работа
Два года назад Сушанский умер. Инфаркт. Завод загудел — ужас, молодой ведь мужик, всего полтинник, такой талант… Тут дело ясное, все из-за этой бабы. Когда солидный человек вдруг женится на соплюхе — добра не жди. Вот и результат, добилась своего! Теперь — богатая невеста, все ей — и квартира, и сберкнижка, и библиотека. Да-а, умеют люди устраиваться, мы бы так не смогли. И дуры!
Для Губина Гришина смерть оказалась куда большим ударом, чем он сам ожидал. Ведь сколько лет терпел от Сушанского несправедливую эту злобу, неблагодарность! Не желал, видите ли, замечать, что Губин его везде прикрывает. А премии, медали ВДНХ, классные места в соревновании? Ведь надо же было уломать директора, и Утехину заткнуть варежку. «Народ недоволен, писать хотят — мол, как план давать, так цеховики, а как премии — лаборатория тут как тут. Я объяснял — не понимают…» — «Еще раз объясните, раз не понимают!»— рявкал Губин.
Он все ждал: в один прекрасный день Гриша придет и скажет, что был не прав. Тем более сложилось все для него как будто наилучшим образом. Докторскую он написал и собирался, по слухам, защищать ее в университете. Не успел. И теперь уже ничего не сказать, не наладить, не объяснить. Глупо. И виноват в этом он сам, Гриша.
Жена Сушанского, то есть, конечно, вдова, показала себя во всем блеске. Даже из похорон ухитрилась устроить черт-те что. От гражданской панихиды на заводе отказалась. Заявила, что Сушанский казенных мероприятий не терпел, поэтому, пожалуйста, она просит, никаких сборищ, фальшивой скорби, венков, на которые у людей силком вымогают деньги, а главное, никаких речей. Погребение двадцать седьмого марта в десять утра. На сельском кладбище в Волосовском районе. Григорий Ильич так хотел…
Все, конечно, возмущались: что за дурь? При чем здесь Волосовский район? Все не как у людей. Точно нельзя было по-человечески, в крематории. Потом Утехин откуда-то узнал, что под Волосовом у Гришиного тестя свой дом, дача.
Деревенское кладбище, где мечтал лежать Сушанский, располагалось на холме, километрах в полутора от шоссе. На шоссе остался заводской автобус, там же, на обочине, Губину пришлось бросить свою машину — в такой непролазной грязи намертво засядешь через полминуты.
Гроб везли по проселку на телеге, следом за ней, порядком отстав, редкой цепочкой тянулись провожающие. Шли мрачно, то и дело по щиколотку проваливаясь в топкую глину. «Люди обувь загубят, ужас какой-то, — бубнил Утехин, — хоть бы предупредила, что ли, оделись бы, как в совхоз. Нет, понять, конечно, можно, горе, но надо же и о других думать, не только о себе…»
Губин молчал, сосредоточенно обходя глубокие коричневые лужи, при каждом шаге с трудом вырывая из грязи насквозь промокшие ноги в облепленных глиной ботинках. По обеим сторонам дороги жирно блестела сырая перекопанная земля, кое-где еще дымились островки ноздреватого снега. Девственно голубое небо стыдливо проглядывало в прорехи между толстыми бокастыми облаками, загромоздившими небо. На дороге было сумрачно, вот-вот закапает дождь, а на холм, к которому мало-помалу приближалась далеко ушедшая лошадь с телегой, невесть откуда падало солнце, четко высвечивало купол церкви, черные голые деревья и мечущуюся над ними стаю ворон. Лошадь шла медленно и понуро. Люди тоже тащились из последних сил, молчаливые, усталые, раздраженные… В общем, конечно, все это выглядело довольно нелепо — такие вот деревенские похороны насквозь городского интеллигента, еврея Гриши Сушанского… Хотя… почему, собственно, нелепо? Внезапная смерть в пятьдесят лет — вот что
нелепо, глупей не придумаешь!Когда все собрались наконец у могилы, рядом с которой на приспособлении, напоминающем козлы для пилки дров, стоял открытый гроб, председатель завкома все-таки не выдержал: «Нехорошо, надо бы хоть несколько слов, провожаем в последний путь… Человек всю жизнь отдал заводу, вот пусть хоть Александр Николаевич…» Губин не успел ни возразить, ни согласиться, вдова резко подняла непокрытую голову («даже черного платка не могла надеть, тихий ужас…») и заявила: «Сказано — никакой болтовни. Жизнь свою Григорий Ильич действительно отдал заводу. В благодарность за это завод его и убил».
«Анжела, ну зачем ты?! Не место. Здесь Гришины товарищи…»— начал было утихомиривать ее высокий человек в полковничьей шинели. «А где место? Где место, папа? — тотчас вскинулась она. — Товарищи… Если бы — товарищи, не дали бы затравить. Закрывайте! — приказала она могильщикам. — Чего ждете?»
Ропот прокатился в толпе и затих. Губин отвел глаза от гроба, он смотрел теперь на Анжелу. Высокая, прямая, с бледным, замкнуто-непреклонным лицом… Такое же выражение лица у мертвого Гриши…
В полном безмолвии гроб закрыли и опустили в могилу, бросили, как положено, по горсти земли, и могильщики резво взялись за лопаты.
«Кошмар. Это — чтоб даже не проститься, к гробу не подойти… — зудел над ухом Губина Утехин. — Странная все-таки особа… А место тут неплохое, чистый песок…»
Губину стало невмоготу, он отошел.
Несколько минут, и все было кончено. На холмик положили цветы, венок от завода, и один за другим цепочкой потянулись к выходу с кладбища — до автобуса еще час добираться по вконец раскисшей дороге.
А Губин задержался. Не хотелось идти вместе со всеми, пускай уедут, не надо будет никого подвозить и поддерживать всю дорогу светские беседы.
Он шагал по дорожке, ведущей к церкви… Вот и нет больше Гриши, а есть этот холмик среди крестов и фанерных колонок со звездами, до сих пор их ставят, солдатские эти памятники. Над холмиком небо. Облака разошлись, и сейчас оно высокое и белесовато-голубое.
Губин вдруг отчетливо представил себе другие похороны — вот сейчас, в это самое время, кого-то, достойного более пышного погребения, закопали где-нибудь на престижном кладбище. Под траурную музыку, с речами, со всем, что положено в таких случаях. Закопали. Надели шляпы, сели в черные «Волги» и разъехались. А покойник остался. И лежит так же, как Гриша, — в той же земле, под тем же небом…
Губин подошел к церкви. Дверь, конечно, заколочена, колокольня полуразрушена. Он повернул налево, потом направо, брел наугад и неожиданно опять оказался перед Гришиной могилой. Возле холмика стояла Анжела. Стояла одна и курила, аккуратно стряхивая пепел в бумажный кулек. По заносчивому лицу ее, обращенному вовсе не к могиле, а куда-то вверх, текли слезы. Казалось, текут они сами по себе, будто отношения не имеют ни к немигающим прищуренным глазам, ни к брезгливо приподнятой левой брови. Будто она и сама не подозревала, что плачет, просто стояла здесь, курила и ненавидела весь белый свет.
Александр Николаевич отступил, но она, по-прежнему на него не глядя, негромко спросила: «Вы Губин, да? — И тут же сама себе ответила — Губин. Я так и подумала. Надо же — не постеснялись…»
Глупо было заводить объяснения с женщиной, которая явно не в себе, но Губин вдруг растерялся. А растерявшись, понес какой-то вздор про то, как он любил Гришу, но досадное недоразумение… «Недоразуме-ение?! Это вы называете недоразумением?! — Она подняла бровь еще выше. — А ведь в могилу-то его вы загнали. Да-да! Вы, персонально. Струсили, предали. Предать-то может только друг, верно? Унижали… Годами подчиняться этому подонку — какое сердце выдержит?.. Это он распустил ту сплетню, я знаю — он! И вы тоже знали — и ничего… А Гриша… Наивный он был, все надеялся: опомнитесь, придете прощения просить. До последнего дня… А вы откупались, медали какие-то, премии. Грише — деньгами!.. Да не нужны вам такие, как Гриша! Вам нужна исполнительная посредственность! А он знал, чувствовал, что скоро умрет, сказал: «Передай ему…» А я вот не передам! Не передам! Не дождетесь!»