Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Теперь о моем злосчастном произведении [183] . В нем была одна глава — в черновике — в которой героиня понимала, осознавалазакономерность падения героя — и жалела его. Ничего не произносила, они расставались, как прежде, но она писала о том, что вина его — ложь — понятна, обусловлена. Потом я эту главу убрала, полагая, что относительно героя и без того все ясно. Теперь я решила ее написать заново.
Но, кроме этого пункта, я ни в чем не согласна с Вами, дорогой друг. Вам несимпатична героиня? Мне тоже. Но ведь речь идет об искалеченных душах — это тоже искалеченная душа. На свой манер — на очень распространенный манер, кстати. Вы пишете, что она дурно относится к людям. Из чего это видно? Она всегда готова помочь им. Она не относится к людям дурно, а мучительно чувствует свою чуждость, одинокость среди них — и это — после пережитого ею — так же закономерно, как и падение героя в ложь. Пусть людей, столь же мучающихся одиночеством, как она, — много —
183
То есть о повести «Спуск под воду».
Чуждо в поезде, чуждо в гостиной, чуждо за столом, в общем говоре; где-то есть старый друг («одни мы с тобой понимальщики остались») — да он далеко. И вовсе не одни, их много — по-нимальщиков — а казалось тогда: никого.
184
Автор этих стихов — сама Л. К. См.: Лидия Чуковская.Стихотворения. М., 1992. С. 59. Зоя — Зоя Космодемьянская, героиня Отечественной войны, которую перед казнью фашисты вели к виселице босиком по снегу (как это было показано в фильме Л. О. Арнштама «Зоя»).
Дорогая Лидия Корнеевна!
Постараюсь написать то, о чем Вы уже не в первый раз (к стыду моему!) меня просите — о С. Я. и о прочем, но сделаю это не так скоро: прежде всего, надо будет съездить в город и разыскать тетрадку, куда я прошлым летом делал заметки о редактуре.
Записки для Сарнова я набрасывал левой ногой (между прочим, не помню — разве я там писал и о С. Я.?), и он меня очень огорчил, цитируя в своей рукописи чуть ли не на каждой странице Пантелеева. «Пантелеев вспоминает», «Пантелеев по этому поводу говорит» и т. п. Я просил редактора Яснопольского (который привозил мне эту рукопись) изъять, раскавычить или во всяком случае довести до минимума эти цитаты, источник которых весьма сомнителен и не может быть указан.
Просил и о другом: в частности, не сравнивать Пантелеева с Зощенко — в таком невыгодном, несправедливом, осудительном и оскорбительном для М. М. контексте. Редактор обещал все мои пожелания учесть.
А Сарнов — человек, действительно, очень талантливый. Статьи его в 1-м номере «Вопросов литературы» не читал. Вообще читал только 2-й № (да и в нем всего одну статью — остальные читать не захотелось).
Дорогой Алексей Иванович.
Простите, что не сразу отвечаю на Ваше письмо.
У меня скверные дни.
«Солнечное вещество» должно было идти в производство и выйти в этом году. Но явилась в редакцию научной литературы новая заведующая — и остановила книгу [185] .
Я пошла в отдел Культуры ЦК жаловаться — впервые в жизни.
Не знаю еще, что выйдет из этого. Конечно, я буду продолжать. Но ярость мне мешает жить — т. е. спать и работать.
185
Упомянута М. М. Калакуцкая.
Митина книга, проредактированная С. Я., опубликованная в Альманахе Горьким [186] , заново проверенная Ландау и Шальниковым; книга, к которой Ландау написал предисловие, а Шальников — послесловие, в которой этими учеными (оба — с мировым именем!) заново проверено каждое слово — книга послана на рецензию школьному учителю, и тот вынес решение: устарела!
Мне обещана помощь — да не знаю еще, как, что, когда.
Но Вам-то я пишу вот по какому поводу.
186
Имеется в виду альманах «Год XVIII», № 8 (М.: Гослитиздат, 1935), в котором «Солнечное вещество» М. Бронштейна было опубликовано с предисловием С. Маршака.
Во время разговора я упомянула свою статью. Оказалось, ее читали и она понравилась. «В особенности Вы правы, — сказал мне товарищ [187] , — относительно „Республики Шкид“. Ее давно следует переиздать… Вы не знаете, издают ли ее?» — «Знаю, — сказала я, — из плана Детгиза ее вычеркнуло Министерство Просвещения».
Тогда
товарищ, помолчав, сказал:— «Ее надо переиздать в „Советском Писателе“. Вот Лесючевский придет из отпуска — я с ним поговорю».
187
И. С. Черноуцан. О нем см. письмо 121.
И я подумала: надо бы, чтобы именно теперь Алексей Иванович обратился в «Сов. Писатель» — к Лесючевскому — с предложением переиздать «Республику».
И вот пишу Вам, советую.
Дорогой Алексей Иванович. Очень меня обрадовало Ваше письмо — и огорчило. Какой-то слабенький у Вас почерк. Рука опять болит?
Содержание же Вашего письма для книги моей — для ее последней главы — драгоценно, и я Вам за него низко кланяюсь [189] , но не только не обещаю прислать некоторый процент гонорара, а прошу Вас и впредь не оставлять меня своими щедротами. Вы пишете, что в Записной книжке Вашей собраны всякие анекдоты из редакторской практики. Подарите мне их — ну, хоть некоторые! Более всего меня сейчас интересуют:
188
Датируется по п/шт.
189
Письмо не сохранилось. Однако оно процитировано в книге Лидии Чуковской «В лаборатории редактора» (М.: Искусство, 1963) в «последней главе» «Маршак-редактор» (с. 231–232). Привожу эту цитату:
«Пришел я к нему неотесанным восемнадцатилетним парнем, с пятилетним „шкидским“ „образованием“, бестолково начитанный, плохо, стихийно и далеко не на самых высоких образцах воспитанный литературно. Я знал кое-что из Есенина, Блока, Ходасевича, Северянина, Верхарна, Уитмена, Бодлера и других, но Пушкин был мне знаком только по школьным хрестоматиям. В восемнадцать лет я прочел всего Зигмунда Фрейда и всего Гамсуна, читал Рабиндраната Тагора и Эптона Синклера, Сологуба и Ницше, Стриндберга и Германа Банга, но, пожалуй, Гоголя я тоже знал только по школьной программе: „Чуден Днепр“… Плюшкин, Коробочка…
И вот я попал к Маршаку… Маршак оглушил меня стихами (именно оглушил: первое впечатление было, помню, физически неприятное. Вероятно, так чувствует себя человек, не знавший ничего, кроме мандолины и банджо, которого посадили вдруг слушать Баха перед самым органом. А Самуил Яковлевич читал мне, помнится, именно такое, органное, громокипящее: пушкинский „Обвал“, „Пророка“, державинские оды…). Маршак открыл мне Пушкина, Тютчева, Бунина, Хлебникова, Маяковского, англичан — от Блейка до Киплинга, — народную поэзию».
1) Поправки редактора, даже и правильные логически, но разрушающие ритм. Случаев таких множество, я об этом пишу, — а примеров у меня нет.
2) Война с разговорной речью.
3) Война с индивидуальным стилем.
4) А также все, чем милости Вашей угодно будет со мной поделиться.
Когда думаете о моей книге — и о своих подарках — помните, пожалуйста, всегда, что Вы — один из будущих ее редакторов, что ни одно слово не будет напечатано без Вашего одобрения.
Все, что Вы пишете об С. Я., очень интересно и важно, и многое пойдет в ход. О том, как он читал Вам стихи. Об Учителе. О ритмической прозе в «Республике Шкид».
_____________________
Борис Степанович [190] негодовал на тот способ, каким работал С. Я. В самом деле, С. Я. часто (особенно в последние годы) работал неправильно (спешка, требования начальства, план — да и во вкус вошел). Но как редактировал Б. С.! Вы видели? Я видела. Он просто писал за автора. Я видела это сама, да это ясно и из воспоминаний Ивантера, Гарф [191] . Так что именно он менее всех имел право негодовать. Тем более что его-то никто никогда не правил.
190
Житков.
191
Речь идет о воспоминаниях Б. Ивантера «Борис Житков» и А. Гарф «Б. С. Житков в редакции журнала „Юный натуралист“», напечатанных в сборнике «Жизнь и творчество Б. С. Житкова» (М.: Детгиз, 1955).
_____________________
Глава об С. Я. трудна будет, Вы правы, но не труднее тех, которые я пишу сейчас. Книга моя — сущая каторга. Правда, сейчас, когда я уже на середине пути, она пошла быстрее, она уже сама живет и развивается, как-то даже помимо меня, не дает мне спать, соблюдать режим; я уже сама за ней не поспеваю. Это, конечно, разрушает мой организм, но, с другой стороны, создает как бы наркоз, живя под которым не чувствуешь грозных опасностей и мелких неприятностей… А их — хоть отбавляй. У меня сплошные неудачи и конфликты — с Детгизом, с Учпедгизом — я совсем потеряла способность ладить с чиновниками, не вылезаю из стычек, и всегда терплю поражения. Но это все забываешь, когда внутри пишется,уже как бы сама собой, книга. Ешь — она пишется, ляжешь — пишется. Слова и ручка не поспевают за ней.